Джон Харвуд - Мой загадочный двойник

Ничего не поделаешь. Я отодвинула засов и подняла щеколду. Тишину нарушал лишь бешеный стук моего сердца. Медленно, дюйм за дюймом, я приотворила дверь — только бы петли не скрипнули! — и выглянула в щель. Никто не выскочил из-за деревьев, но пол под ногами повел себя очень странно: покачнулся, потом закружился. Дверная ручка выскользнула из пальцев, и меня поглотила тьма.

Очнулась я, лежа щекой на холодном камне и ощущая тяжелое биение в висках. Несколько секунд я не могла понять, где нахожусь, сознавала лишь, что валяюсь на каком-то пороге и что-то врезается мне в голени. Сколько времени я пролежала здесь? Дрожа всем телом, я с трудом поднялась и осмотрелась по сторонам.

Ни звука, ни шевеления в заросшем саду и сумрачной роще за ним. Держась вплотную к стене, добралась до угла дома и осторожно выглянула. По-прежнему никого, только низкая каменная ограда да луг за ней. В двадцати ярдах от меня, за полосой кустистой травы, начиналась роща.

Земля была вся в кочках и сплошь устлана палой листвой, поэтому приходилось смотреть под ноги. Пять шагов, десять. До рощи оставалось всего ничего, когда вдруг слева от меня раздался крик: «Стой!»

Я бросилась бегом, наступила на подол плаща и упала. Услышав приближающиеся шаги, я неловко вскочила, в отчаянии повернулась к своему преследователю — и увидела перед собой Феликса.

— Розина! Бога ради, что стряслось?

Я сбивчиво рассказала о подозрительном субъекте, но Феликс, к моему удивлению, ничуть не встревожился.

— Он был один, говоришь? И ты никогда прежде его не видела?

— Да, но…

— Значит, он понятия не имел, кто ты такая. Я тут поразмыслил на обратном пути и сообразил, что они прислали бы кого-нибудь, кто может тебя опознать: Нейлора, к примеру. Даже твой отец побоялся бы похитить не ту женщину. А теперь пойдем в дом, дорогая, ты вся дрожишь и бледная как полотно.

— Ах, Феликс, ты не понимаешь, они могут вернуться в любую минуту…

— Они не появятся здесь, любимая, потому что не знают, где мы. Во время наших прогулок никто за нами не следил, я уверен. Ты переволновалась — по моей вине, мне не следовало тебя расстраивать — и вдобавок неважно себя чувствовала. Твой человек со шрамом, невзирая на зловещий вид, скорее всего, был безобидным путником, нуждавшимся в воде или пище. И не забывай, ты крепко спала: стук в дверь вполне мог тебе присниться — и даже сам подозрительный незнакомец.

Не обращая внимания на мои возражения, Феликс отвел меня в дом и уложил в постель так ласково и сноровисто, как сделала бы Лили. Только когда он разжег камин и принес мне бокал глинтвейна, я наконец спохватилась и спросила, как у него все прошло в Данбаре.

— Превосходно, моя дорогая. Врач поначалу впал в легкое замешательство, но после пятнадцатиминутной беседы охотно согласился выдать мне заключение. Потом, пока я разыскивал нотариуса, я вдруг подумал про свое завещание, которое подписал по настоятельному совету Карбертона через несколько дней после смерти отца, — согласно ему все мое имущество переходит к Эдмунду как ближайшему наследнику; бедный Хорас лишен права вести свои дела. Тогда вместо нотариуса я нашел стряпчего — некоего мистера Макинтайра, чья контора расположена на Касл-стрит, далеко от почты, — и он составил новое завещание, по которому все поместье отходит к тебе. Составлено оно «в преддверии брака», как выражаются юристы, и вступит в силу лишь после того, как мы поженимся.

— Но ты же обещал поделиться с братьями, милый! Это несправедливо по отношению к ним — даже по отношению к Эдмунду, сколь бы отвратительно он себя ни вел.

— Ну, в известном смысле дело именно в нем. Как только документ был заверен подписями и скреплен печатью, я написал брату о новом завещании, но копию оного не приложил и имени стряпчего не назвал. Таким образом, до продажи поместья и раздела вырученных денег моя смерть будет крайне невыгодна Эдмунду.

— Феликс… ты боишься, что он попытается тебя убить?

— Нет, но это покажет брату, что своими угрозами он ничего не добьется. Это — и заключение о моем психическом здоровье, которое я отослал Карбертону вместе с распоряжениями насчет сделки. Одна копия завещания осталась в сейфе мистера Макинтайра, другая будет храниться у тебя. А теперь тебе надо поспать, и пообещай мне, что никакие незнакомцы со шрамом тебе во сне не привидятся. Мы бы не задержались здесь ни минутой дольше, если бы я думал, что нам грозит хоть малейшая опасность.

Успокоенная уверенностью Феликса (и, вне сомнения, горячим глинтвейном, допитым до последней капли по его настоянию), я согласилась, что человек со шрамом вполне мог мне присниться, и сама почти поверила в это ко времени, когда погрузилась в сон.

Сейчас почти полдень пятницы. Я опять дала волю перу, но не нарушу своего обыкновения поступать так, как хотела бы, чтобы поступала ты на моем месте (вернее, писать так, как хотела бы, чтобы писала ты). Я все еще остаюсь в постели по настойчивой просьбе Феликса, по-прежнему с головной болью и общим недомоганием, но всего лишь с парой царапин и синяков, свидетельствующих о вчерашнем приступе паники. Мой возлюбленный винит себя, что поспешил вернуться домой, все еще пребывая в расстройстве чувств из-за письма Эдмунда, когда прежде следовало успокоиться. А мне, со своей стороны, ужасно стыдно, что я впала в такую панику при виде безобидного незнакомца. Через десять дней мы благополучно поженимся, и девятого июня, даст Бог, я наконец обниму тебя.

С любовью к тебе и милому Годфри,

твоя любящая кузина

Розина

Керкбрайд-коттедж

Пятница, 1 июня 1860

Дорогая Эмилия! Мне опять пришлось уверять Феликса, что я проливаю слезы над твоим письмом единственно от радости. Какое счастье, что Годфри снова стал самим собой и горит желанием вернуться к своей работе, — сколько же тревог и волнений тебе пришлось пережить! И какое облегчение, что ни вы, ни ваши соседи не видели никаких подозрительных личностей в округе.

У нас здесь тоже все спокойно. Человек со шрамом не вернулся и даже не являлся мне во снах. Феликс пребывает в чудесном расположении духа; вчера вечером он сказал, что в нашей любви обрел счастье, о каком и не мечтал. «До встречи с тобой даже в лучшие дни в душе моей всегда витало облако печали, — сказал он. — А в худшие дни царил кромешный мрак; я едва мог оторвать голову от подушки и каждую минуту страстно желал лишь одного — забыться беспробудным сном. Но теперь я полон света; я кормлюсь небесным нектаром и упиваюсь райским млеком, и облако печали бесследно рассеялось». По словам Феликса, именно поэтому он так мало спит; для него весь мир озарен сияющим светом, и он готов поверить, что люди могли бы летать по воздуху, когда бы имели достаточно веры в свои силы, — так апостол Петр спокойно ступал по водам, пока не поддался страху.