Гиллиан Флинн - Острые предметы

– Понимаю. Камилла на меня не похожа.

– А почему вы мне об этом не сказали? – спросил меня Нэш.

– Я сказала вам, что родилась в Уинд-Гапе. Я же не знала, что вам может быть интересно, кто моя мать.

– Да я не сержусь, поймите меня правильно. Просто ваша мама – наш замечательный друг, – сказал он таким тоном, словно она была великодушным покровителем. – Она давала Энн уроки английского, помогала ей освоить правописание. Они были очень дружны, и Энн гордилась, что у нее взрослая подруга.

Мама села – ее юбка раскинулась по дивану, – сложила руки на коленях и посмотрела на меня, часто моргая. Она словно просила меня сохранить какую-то тайну.

– Я об этом не знала, – наконец сказала я.

Это было правдой. Я думала, что мамина скорбь по девочкам преувеличена, и не верила, что они были знакомы. А теперь меня удивляла ее скрытность. Но зачем она давала уроки Энн? Когда я училась в школе, она была в родительском совете в основном для того, чтобы общаться с другими домохозяйками, но я представить себе не могла, чтобы она вменила себе в обязанность проводить вечера с нечесаной девочкой из западного квартала. Иногда я недооценивала Адору. Возможно.

– Камилла, по-моему, тебе лучше уйти, – сказала Адора. – Я пришла сюда с дружеским визитом, а при тебе мне трудно расслабиться в последнее время.

– Я еще не закончила разговор с господином Нэшем.

– Нет, закончила. – Адора посмотрела на Нэша, ожидая его подтверждения, а он неловко улыбнулся, словно глядя на солнце.

– Может, мы поговорим в другой раз, мисс… Камилла. – У меня на бедре вдруг зажглось слово «наказывает». Я его почувствовала. Оно горело и пекло.

– Спасибо, что уделили мне время, господин Нэш. – Я быстро вышла из комнаты, не глядя на маму. Еще не дойдя до машины, я заплакала.

Как-то раз, в холодный день, когда я стояла в Чикаго на светофоре, ко мне подошел слепой, постукивая палкой. «Какие улицы здесь пересекаются?» – задал он вопрос. Я не ответила, и тогда он повернулся ко мне и спросил: «Есть здесь кто-нибудь?»

«Я здесь», – ответила я, чувствуя, что эти слова звучат на удивление успокаивающе. Когда меня охватывает паника, говорю себе вслух: «Я здесь». Ведь обычно я этого не ощущаю. Мне кажется, что если на меня подует теплый ветерок, то я исчезну навсегда – так, что и ноготка не останется. Иногда эта мысль меня утешает, иногда угнетает.

Думаю, это ощущение невесомости объясняется тем, что я так мало знаю о своем прошлом, – или, по крайней мере, так предполагали больничные психиатры. О своем отце я давно уже ничего не выясняю; при мысли о нем у меня в голове возникает обобщенный образ отца. Не могу представить себе какие-либо подробности: как он ходит в магазин за продуктами, пьет кофе по утрам, как возвращается домой, обнимает своих детей. Может быть, однажды я случайно встречу девушку, похожую на меня? В детстве я отчаянно пыталась найти явное сходство между собой и мамой – что-то общее, доказательство, что я произошла от нее. Я разглядывала маму, пока она смотрела в сторону, тайком брала фотопортреты из ее комнаты и старалась убедить себя, что у меня ее глаза. Или что какое-то сходство есть, но не в лице. Может, в линии икр или форме шеи.

Она даже никогда мне не рассказывала, как она познакомилась с Аланом. Об этом я узнала от других людей. Она не одобряла вопросов, считая их проявлением излишнего любопытства. Помню, что я была потрясена, услышав, как моя университетская подруга говорит с матерью по телефону: ее подробные рассказы и отсутствие цензуры показались мне чем-то упадническим. Она болтала всякую ерунду: о том, что она записалась на занятия и забыла – надо же, совсем забыла о том, что теперь ей надо три раза в неделю ходить на географию; причем таким довольным тоном, как малышка из детского сада, которая хвалится своим рисунком – вот посмотрите, какую я звездочку нарисовала.

Потом я видела ее маму. Она приходила к ней в гости, бегала по комнате, задавая кучу вопросов, хотя уже знала обо мне очень многое. Она привезла Элисон большую коробку английских булавок, думая, что они могут ей пригодиться. Когда Элисон с мамой ушла обедать, я неожиданно для себя разразилась слезами. Меня потрясла эта забота и доброта. Вот, значит, какими бывают мамы – даже заботятся о том, что дочке могут понадобиться какие-то там булавки! Моя звонила раз в месяц с дежурными вопросами: какие оценки получила, как проходят занятия, не нужны ли деньги.

Не помню, чтобы я в детстве говорила Адоре, какой у меня любимый цвет или как бы я хотела назвать свою дочь, когда вырасту. Не думаю, что она знала, какое блюдо я люблю больше всего, и, конечно, я никогда не приходила к ней по утрам под бочок, когда мне снились кошмары и я просыпалась в слезах. Всегда грустно вспоминать, какой я тогда была, потому что мне и в голову не приходило, что мама может меня утешить. Она никогда не говорила, что любит меня, а я никогда этого и не думала. Она обо мне заботилась. Она мной руководила. Ах да, а еще она мне купила лосьон с витамином Е.

Некоторое время я убеждала себя, что сдержанность Адоры была ее защитной реакцией на смерть Мэриан. Но, по правде говоря, у нее всегда было больше проблем с детьми, чем ей казалось. Думаю, на самом деле она их ненавидит. В былые времена я иногда ревновала и обижалась и даже сейчас испытываю отголоски тех чувств. Хотя, возможно, ей хотелось иметь дочь. Бьюсь об заклад, что в детстве она мечтала стать матерью, нянчить малыша, вылизывать его, как кошка новорожденного котенка. К детям она испытывает подобное хищное неравнодушие. Она на них бросается. Даже я была ее любимой дочкой – но только на людях. Когда траур по Мэриан закончился, она водила меня на прогулки по городу, улыбалась и заигрывала со мной, пока разговаривала со знакомыми. Но дома она сразу же закрывалась в своей комнате, и на этом наше общение заканчивалось, а я сидела, прижавшись щекой к ее двери, и вспоминала прошедший день, строя догадки, чем же могла ей не угодить.

Вспоминается один эпизод, он застрял у меня в уме, как пуля в теле, и также не дает мне покоя. С тех пор как умерла Мэриан, прошло два года. Однажды к маме пришли подруги – выпить, поговорить. Одна из них была с маленьким ребенком. Несколько часов они сюсюкались с малышом и целовали его, пачкая губной помадой, – вытрут салфеточкой и снова пачкают. Мне велели идти в свою комнату читать, но я сидела на верхней ступени лестницы и смотрела.

Наконец ребенка дали маме, и она крепко прижала его к себе. «О, как чудесно снова подержать на руках малыша!» Адора потрясла его на коленях, прошлась с ним по комнате, что-то ему пошептала, а я смотрела сверху, как сердитый божок, прижав руку к щеке, представляя, что прижимаюсь к маминому лицу.