Гилберт Честертон - Убийства на улице Морг. Сапфировый крест (сборник)

– Да, это ее тень, – согласился он, отошел на пару ярдов и опустился на садовую скамейку.

Фламбо сел рядом с ним, но доктор был одним из тех людей, которые жизнь проводят на ногах, поэтому, закурив, он ушел в сумерки, и двое друзей остались одни.

– Отец мой, – сказал по-французски Фламбо, – что с вами?

Отец Браун оставался молчалив и недвижим еще с полминуты, а потом произнес:

– Церковь не одобряет суеверие, но в этом месте есть что-то такое… Я думаю, дело в индусе… По крайней мере, частично.

Он снова замолчал, глядя на силуэт индуса, все еще сидевшего в отдалении неподвижно, словно в молитве. С первого взгляда казалось, что он вовсе не шевелится, но отец Браун, наблюдая за ним, заметил, как странный человек ритмично покачивается коротким едва заметным движением, подобно тому как темные верхушки деревьев покачивались от легкого ветерка, который блуждал по садовым дорожкам и слегка шевелил опавшие листья.

Сад стремительно погружался во тьму, как перед бурей, но все, что в нем находилось, по-прежнему было прекрасно видно. Аткинсон с безразличным выражением стоял, лениво прислонившись плечом к дереву, жена Куинтона все еще маячила в окне, доктор шагал вдоль оранжереи, и его сигара напоминала блуждающий огонек, факир продолжал покачиваться, сидя на траве, но деревья у него над головой зашатались, зашумели, видимо, действительно приближалась буря.

– Когда индус заговорил с нами, – негромко продолжил Браун, – у меня было видение. Я видел не только его самого, но и весь его мир. Хотя он всего лишь повторил одну и ту же фразу три раза. Когда он первый раз сказал «мне ничего не нужно», это всего лишь означало, что он неприступен и недостижим, что Азия не откроется первому встречному. Потом он снова произнес «мне ничего не нужно», и я понял, что он самодостаточен, как космос, что ему не нужен Бог и он не признает никаких грехов. А когда он третий раз сказал «мне ничего не нужно», глаза его сверкали, и я понял, что говорит он это в прямом смысле, что у него нет желаний, что ему не нужен дом, что его ничто в этом мире не беспокоит. Этот полный отказ от всего, это полное разрушение всех и вся…

Упали две капли дождя, и Фламбо, почему-то вздрогнув, посмотрел на небо, как будто они ужалили его. И в ту же секунду доктор, который был у конца оранжереи, стремглав бросился бежать обратно, что-то крича на ходу.

Пробежав мимо них, он накинулся на Аткинсона, который направился было к крыльцу, и мертвой хваткой схватил его за шиворот.

– Мерзавец! – закричал он. – Ты что удумал? Что ты с ним сделал?

Священник вскочил и железным командирским голосом выкрикнул:

– Прекратить драку! Мы и так никому не дадим уйти. В чем дело, доктор?

– С Куинтоном что-то не то, – дрожащим голосом воскликнул Харрис, стремительно бледнея. – Я только что видел его через стекло, он лежит как-то не так. По крайней мере, не так, как я его оставил.

– Пройдем к нему, – коротко сказал отец Браун. – Мистера Аткинсона можете оставить в покое, он все время был у меня на виду, после того как мы слышали голос Куинтона.

– Я все равно пока останусь и постерегу его, – торопливо добавил Фламбо. – А вы идите в дом и проверьте.

Доктор со священником метнулись к двери в кабинет, отперли ее и ринулись внутрь. Из-за того что помещение освещалось лишь светом, который давал слабый огонь в камине, по дороге они чуть не налетели на большой стол из красного дерева посередине комнаты, за которым поэт обычно творил. На нем лежал лист бумаги, явно оставленный на самом видном месте, чтобы он бросился в глаза тому, кто войдет. Доктор схватил листок, взглянул на него, передал отцу Брауну и с криком «О Боже, вы только посмотрите!» устремился в комнату со стеклянными стенами, где жуткие тропические цветы, казалось, все еще хранили воспоминание об алом закате.

Отец Браун трижды перечитал слова на бумаге, прежде чем оторваться от нее. Короткая записка гласила: «Я принял смерть от собственной руки, но я – жертва убийства!» Написано это было неповторимым (и практически нечитаемым) почерком Леонарда Куинтона.

Священник с запиской в руке направился к оранжерее, но навстречу ему с застывшим на лице трагическим выражением вышел его друг медик.

– Все кончено, – произнес Харрис.

Вместе они прошли мимо пышущих неестественной красотой кактусов и азалий и увидели Леонарда Куинтона, поэта и романтика, который лежал на оттоманке, свесив голову так низко, что его рыжие кудри рассыпались по полу. Из его груди, с левой стороны торчал тот самый странный кинжал, который они подобрали в саду. Безвольная рука поэта все еще лежала на его рукоятке.

На дом обрушилась буря, налетела, как ночь у Кольриджа. Хлынул дождь, сад и стеклянная крыша сразу потемнели. Отца Брауна записка, похоже, интересовала больше, чем труп. Он поднес бумагу близко к глазам, будто старался разобрать буквы в наступившей полутьме, потом подставил ее под слабый свет, и как только он это сделал, сверкнула молния, и свет ее был таким ярким, что бумага показалась черной.

В наступившей в следующий миг кромешной тьме грянул оглушительный гром. Когда он затих, из темноты раздался голос отца Брауна:

– Доктор, у этой бумаги неправильная форма.

– Что вы имеете в виду? – спросил доктор Харрис и нахмурился.

– Она не прямоугольная, – ответил Браун. – Один из уголков отрезан. Что это означает?

– Откуда, черт возьми, мне знать? – раздраженно бросил доктор. – Бедняга мертв. Давайте его переложим.

– Нет, – сказал священник, продолжая внимательно смотреть на бумагу. – Пока не приедет полиция, пусть так и лежит.

Когда они шли обратно через кабинет, он взял со стола маленькие маникюрные ножницы.

– Ага, – промолвил святой отец, и в голосе его послышалось облегчение. – Вот, значит, чем он это сделал. И все же… – Брови его сдвинулись.

– Хватит с этой дурацкой бумажкой возиться, – строгим тоном произнес доктор. – Это его обычные штучки. У него таких бумажек сотни. Он все их так обрезал. – И он показал на стопку бумаг, еще не использованных, на втором столе меньшего размера. Отец Браун подошел к нему и взял листок. Он был такой же неправильной формы.

– Действительно. А вот и отрезанные уголки, – произнес он и к молчаливому негодованию коллеги принялся их считать. – Сходится, – закончив, с извиняющейся улыбкой промолвил он. – Двадцать три обрезанных листа бумаги и двадцать два уголка. Я вижу, вам не терпится, поэтому давайте вернемся к остальным.

– Надо его жене сказать, – сказал доктор Харрис. – Кто это сделает? Может быть, вы сходите, пока я пошлю слугу за полицией?

– Хорошо, – безропотно повиновался отец Браун и вышел в прихожую.

Там его ожидала еще одна драма, но на этот раз более эксцентричная. Его рослый друг Фламбо стоял в боксерской позе, а на земле под крыльцом растянулся Аткинсон с задранными ногами, его котелок и прогулочная трость разлетелись в противоположных направлениях. Устав от почти отеческого внимания Фламбо, Аткинсон попытался сбить Roi des Apaches [82]с ног, что с его стороны было весьма неразумно, даже несмотря на то, что монарх отрекся от этого престола.