Гилберт Честертон - Убийства на улице Морг. Сапфировый крест (сборник)

Продолжая рассматривать крышу, отец Браун вынул изо рта сигару и произнес:

– Никакого самоубийства не было.

– Как? – изумился Фламбо. – Тогда с какой стати он в нем признался?

Священник снова подался вперед и, уткнувшись локтями в колени, посмотрел себе под ноги. Голос его прозвучал тихо, но отчетливо:

– Он не признавался в самоубийстве.

Фламбо вынул изо рта сигару.

– То есть вы хотите сказать, что записку подделали?

– Нет, – сказал отец Браун, – ее написал Куинтон.

– Приехали! – начиная раздражаться, вскричал Фламбо. – Значит, Куинтон написал: «Я принял смерть от собственной руки» собственной рукой на чистом листе бумаги, верно?

– На бумаге неправильной формы, – спокойно уточнил священник.

– Да пропади она пропадом эта форма! – взорвался Фламбо. – При чем вообще тут форма?

– Там было двадцать три порезанных листа, – нисколько не смутившись, продолжил Браун, – и только двадцать два уголка. Из этого следует, что один уголок был уничтожен. Возможно, уголок от листа с запиской. Вас это не наводит ни на какие выводы?

Фламбо просиял.

– Там было написано что-то еще! – воскликнул он. – Куинтон написал еще несколько слов. Что-то вроде «Вам скажут, что я принял смерть от собственной руки», или «Не верьте, что…».

– Теплее, как говорят дети, – сказал его друг. – Только ширина отрезанного кусочка – полдюйма, не больше. На нем не хватило бы места и для одного слова, что уж говорить о трех. Что по размеру едва ли большее запятой мог захотеть оторвать от текста человек, задумавший зло, чтобы снять с себя подозрения?

– Ума не приложу, – подумав, признался Фламбо.

– Как насчет кавычек? – спросил отец Браун и выбросил сигару. Красный огонек падающей звездой улетел далеко в темноту.

Его друг сидел словно воды в рот набрал, и отец Браун, терпеливо, как учитель, возвращающийся к азам науки, продолжил:

– Леонард Куинтон был сочинителем и, что называется, витал в облаках. Он писал повесть о восточной магии и гипнозе. Он…

В этот миг дверь у них за спинами быстро открылась, и из нее шагнул доктор. Он был в шляпе. Вложив длинный конверт в руки священника, он сказал:

– Вот документ, который вы просили. А мне пора домой. Прощайте.

– Всего доброго, – произнес отец Браун, провожая взглядом доктора, который торопливым шагом уходил в темноту по направлению к калитке. Из-за оставшейся открытой двери на террасу падал узкий сноп газовой лампы. Отец Браун распечатал конверт, поднес письмо к свету и прочитал следующее:

«Дорогой отец Браун! Vicisti, Galilaee [83]. Иными словами, будьте вы прокляты, с вашей наблюдательностью. Неужели во всей этой вашей поповской болтовне действительно что-то есть?

Я – человек, который с детства верил в Природу и во все естественные функции и инстинкты вне зависимости от того, как их называют люди – нравственными или безнравственными. Задолго до того, как стать врачом, еще учась в школе и держа у себя мышей и пауков, я верил, что быть простым животным – это лучшее, что только есть в мире. Но сейчас вера моя пошатнулась – я верил в Природу, а оказалось, что Природа может предать. Возможно ли, чтобы в ваших бреднях в самом деле что-то было? Я уже ничего не понимаю.

Я любил жену Куинтона. Что тут плохого? Природа вселила в меня это чувство, и разве не любовь движет миром? Я искренне верил, что она будет более счастлива с чистым животным, таким как я, чем с этим маленьким, не знающим покоя безумцем. В чем я был не прав? Я всего лишь рассматривал факты, как и полагается человеку науки. Со мной она была бы счастливее.

Моя собственная вера не запрещала мне убить Куинтона (отчего выиграли бы все, в том числе и я). Но как здоровое животное, я не хотел причинять вред себе, поэтому решил, что сделаю это только в том случае, если буду полностью уверен, что выйду сухим из воды. Сегодня утром я увидел такую возможность.

Сегодня я трижды заходил в кабинет Куинтона. Первый раз, когда я к нему зашел, он говорил только о своем новом странном рассказе «Исцеление святого», в нем один индийский отшельник силой мысли заставил английского полковника наложить на себя руки. Он даже показал мне несколько последних страниц рукописи и прочитал последний абзац, что-то вроде «Покоритель Пенджаба, превратившийся в пожелтевший скелет, хотя все еще огромный, сумел приподняться на локте и прошептать на ухо племяннику: “Я принял смерть от собственной руки, но я – жертва убийства!” По какой-то невообразимой случайности последние слова оказались написаны наверху новой страницы. Я вышел из кабинета и, охваченный страшным волнением, направился в сад.

Пока мы обходили дом, произошли еще два события, которые были мне на руку. Вы заподозрили в недобрых замыслах индуса и нашли кинжал, которым тот, вполне вероятно, мог воспользоваться. Под благовидным предлогом я завладел кинжалом, вернулся в кабинет Куинтона и напоил его снотворным. Он не хотел разговаривать с Аткинсоном, но я убедил его подать голос и успокоить этого простофилю по одной причине: мне требовалось доказательство того, что Куинтон был все еще жив, когда я выходил из его комнаты во второй раз. Куинтон лег в оранжерее, а я вышел в кабинет. У меня ловкие руки, поэтому через полторы минуты все было готово. Начало рассказа Куинтона я бросил в камин, где бумаги и сгорели. Потом я подумал, что нужно избавиться от кавычек (на предсмертной записке они были не к месту), и попросту отрезал уголок бумаги. Потом для большего правдоподобия так же обрезал остальные листы. После этого я ушел, оставив предсмертную записку на столе в кабинете, а Куинтона, засыпающего, но живого, – на диване в оранжерее.

Последний акт драмы, как вы догадываетесь, был самым сложным. Я притворился, что увидел мертвого Куинтона и бросился в его комнату. Задержав вас фальшивой запиской, я убил Куинтона, пока вы рассматривали документ. Он под воздействием снотворного спал, поэтому я просто вложил ему в руку кинжал и вонзил его в тело. Кстати, у кинжала этого такое кривое лезвие, что только оперирующий хирург мог точно рассчитать нужный угол, чтобы попасть в сердце. Интересно, заметили ли вы это?

Когда я это сделал, случилось необъяснимое. Природа оставила меня. Мне стало дурно. Я вдруг подумал, что совершил что-то нехорошее. Мой мозг как будто был готов разорваться на части. Мне отчаянно захотелось рассказать о своем поступке кому-то, чтобы я не остался один на один с этим воспоминанием, когда женюсь и обзаведусь детьми. Что со мной? Безумие? Или человек действительно может испытывать раскаяние, как в какой-нибудь поэме Байрона? Больше не могу писать.

Джеймс Эрскин Харрис».

Отец Браун аккуратно сложил бумагу и положил ее во внутренний карман. У калитки громко звякнул колокольчик, на дороге показались несколько полицейских в мокрых плащах.