Жорж Сименон - Маньяк из Бержерака. Дом судьи. Мегрэ и человек на скамейке (сборник)

– А дочь?

Поджатые губы:

– Теперь, когда она вышла замуж… И неплохо вышла, насколько мне известно! За какого-то судью, кажется? Бывают же такие девицы, везет им в жизни, хотя и не самые…

Не самые – что? Мегрэ никогда этого не узнает, потому что дама замолчала.

Больше здесь делать было нечего. Теперь Мегрэ знал. Судья говорил правду.

Валентина Константинеско… Восемнадцатилетняя девушка, полностью сложившаяся, с огромными глазами, каждое утро отправлялась в Париж со стопкой партитур, прижатых к груди, на занятия в консерваторию. Она играла на фортепьяно. Отец так же обучал ее игре на скрипке…

И маленький судья, холостой, чувственный, подстерегавший ее на углу улицы, следивший за ней издали и садившийся на тот же поезд.

Авеню де Пари… Надо же! Камердинер уже вернулся в дом и закрыл за собой дверь – ту самую дверь, в которую Валентина вошла через несколько месяцев в белом подвенечном платье.

Прекрасные годы… Рождение мальчика, потом девочки… Время от времени летом они всей семьей на несколько недель отправлялись в старый фамильный особняк в Л’Эгийоне.

«Уверяю вас, комиссар, я не наивный человек. Я не из тех, кому счастье застит глаза. Сколько раз я вглядывался в нее с беспокойством! Но когда вы увидите ее глаза – они наверняка не изменились, – вы поймете… Сама чистота, свет, невинность! Мелодичный голос. Светло-зеленые и голубые платья, всегда очень нежных, очень нейтральных оттенков, будто она только что сошла с пасторали. Я не смел даже задумываться о том, почему у меня родился такой крепкий мальчик – угловатый, косматый, настоящая крестьянская порода… А дочь очень походила на мать. Потом я узнал, что отец Константинеско, почти не выходивший из дома, был осведомлен… Погодите… Когда это произошло, Альберу было двенадцать лет, Лиз – восемь… В четыре часа дня я отправился на концерт, меня должен был сопровождать друг, написавший множество книг, посвященных истории музыки. Но он слег с бронхитом, и я вернулся домой. Возможно, вам придется увидеть этот дом?.. Там в больших парадных воротах есть маленькая дверца. У меня был ключ. Вместо того чтобы пройти через вестибюль, я поднялся по лестнице, расположенной справа от входа, которая вела прямо на второй этаж, в комнаты. Хотел предложить жене пойти со мной на концерт вместо заболевшего друга…»

Мегрэ нажал на медную кнопку звонка; раздался гулкий звон, как в церкви. Шаги. Удивленный камердинер.

– Будьте добры, я хотел бы поговорить с жителями этого дома.

– С которой из двух дам?

– С любой.

В тот же момент Мегрэ разглядел в окнах первого этажа двух женщин, одетых в пеньюары кричащих цветов. Одна курила сигарету, вставленную в длинный мундштук, вторая – изящную крошечную трубку, глядя на которую Мегрэ не мог не улыбнуться.

– Что там такое, Жан?

Сильный английский акцент. Обеим можно дать от сорока до пятидесяти. В зале, превращенном в ателье, который когда-то, очевидно, был гостиной Форлакруа, в беспорядке стояли мольберты, полотна ярких картин в стиле модернизма, бокалы, бутылки, африканские и китайские предметы искусства, горы старинного и псевдоантикварного хлама… Все это очень напоминало стиль Монпарнаса [10].

Мегрэ представился.

– Входите, господин комиссар. Мы ведь ничего такого не натворили? Моя подруга, мадам Перкинс… Меня зовут Анжелина Доддс… Так по чью вы душу?

Полная непринужденность, немного юмора.

– Могу я спросить, как давно вы живете в этом особняке?

– Семь лет. До нас здесь жил пожилой сенатор, он уже умер. Еще раньше – какой-то судья, как нам рассказывали…

Жаль, что сенатор умер! Он наверняка ничего не стал переделывать в доме, который Форлакруа продали ему вместе с мебелью и кое-какими мелочами. Теперь же диван в китайском стиле, красный с золотом, весь разукрашенный драконами, страшно дисгармонировал с изящнейшим трюмо в стиле Людовика XVI.

Что ж!.. Две типичные англичанки, конечно же, помешанные на живописи, привлеченные престижем Версаля…

– У вас есть садовник?

– Разумеется. Почему вы спрашиваете?

– Могу я попросить его или вас проводить меня в сад?

Они пошли вместе с ним, крайне заинтригованные. Сад действительно напоминал сады Трианона в миниатюре.

«Я сам ухаживал за розами, – говорил судья. – Возможно, этим объясняется тот факт, что я вспомнил о колодцах…»

Три колодца – там, где они и должны были быть. Тот, что в центре, осушен. Наверное, летом в нем растут герани или другие цветы.

– Сударыни, не будет ли для вас слишком большим беспокойством, если я попрошу разрыть один из колодцев? Конечно, это грозит неким беспорядком. Соответствующих бумаг у меня нет, и я не имею никакого права вас принуждать…

– Там что же, сокровища? – рассмеявшись, воскликнули англичанки. – Урбан! Идите скорее сюда и принесите кирку…

А судья, там, в Л’Эгийоне, все так же рассказывал, спокойно и равнодушно, будто речь шла вовсе не о нем: «Вы знаете, что такое очевидное преступление, правда? Вам наверняка приходилось сталкиваться с такими в гостиничных номерах, в меблированных комнатах неблагонадежных районов… Бывают случаи… Думаю, все произошло из-за того, что у мужчины было чересчур заурядное лицо и смотрел он на меня с вызовом. А между тем он был смешон и просто отвратителен – полуголый, с растрепанными волосами, левая щека измазана в помаде… Я его убил». – «У вас с собой был револьвер?» – «Нет, но он хранился у нас в ящике комода, прямо в спальне, и я смог быстро дотянуться… Признаюсь, я сделал это хладнокровно. Я был спокойнее, чем сейчас, когда об этом рассказываю. Думал о детях, которые должны были вернуться из школы… Позднее я узнал, что он был певцом в кафешантане. Некрасивый… Жирные волосы, взбитые в пучок на затылке…»

Мегрэ быстро подошел к садовнику:

– Сначала снимите слой дерна. Думаю, слой небольшой, сантиметров в двадцать. А под ним…

– Камни и цемент, – заявил Урбан.

– Вот именно эти камни с цементом и придется раздробить киркой.

Спокойный голос судьи был похож на голос человека, впавшего в транс: «Я вспомнил о колодцах… Отнес туда мужчину, его одежду и все, что нашел при нем. Колодец был недостаточно широк, тело никак не помещалось, как я его ни складывал… Я завалил его тяжелыми камнями. Высыпал несколько мешков цемента. Но все это неважно…»

Приблизительно в этой части рассказа жандарм прижался носом к стеклу и увидел, как судья пожал плечами: «В мгновение ока моя жена превратилась в фурию. Не прошло и получаса, комиссар, как я многое узнал из ее уст обо всех ее приключениях до нашей женитьбы, о хитростях, на которые она пускалась, о сообщничестве отца… О многочисленных любовниках, о местах, где она назначала им свидания… Она сделалась неузнаваемой… У нее буквально пена пошла изо рта. «Но этого, слышишь, этого я любила!» – кричала она, даже не думая о детях, которые вернулись из школы и могли все слышать. Я должен был вызвать полицию, не так ли? Рассказать правду. Меня бы оправдали. Но мой сын, а главное, дочь прожили бы всю жизнь, зная, что их мать… Я все тщательно и быстро обдумал, поверьте. Удивительно, как ясно начинаешь видеть жизнь в такие моменты. Я дождался наступления темноты. Это было в июне, ждать пришлось очень долго… Я сильнее, чем кажусь на вид. Особенно тогда…»