Лопе де Вега - Валенсианская вдова

В моей душе неслыханное деется:
Надежда гибнет, и опять рождается,
И без остатка тотчас же развеется.

Речь, слезы, просьбы – в помощь пешеходу,
Который в странах варваров бредет;
Он в Апеннинах вожака найдет,
Огонь – у скифов, у ливийцев – воду.

Сириец, укротив свою природу,
Ему свободный жалует проход,
Араб дает хлеба, перс вина нальет,
Мавр облегчит дорожную невзгоду.

Печаль и радость часто всех дружней,
И знают даже узники Марокко
Сочувствие под тяжестью цепей;

А некий аспид создан так жестоко,
Что даже эхо жалобы моей
Ему несносно, прозвучав далеко.

Лисандро! Вы?

Валерьо! Вы?

Отон!

Вот встреча!

Встреча эта
Не в честь ли некоей вдовы?

Влюбленный требует ответа
У тех, кто не влюблен, увы!
Ну что ж, накроемся, сеньоры.
О нежных чувствах разговоры
Вести и в шляпах не запрет.
То не Евангелье.

Ну, нет,
Вы в утвержденьях слишком скоры.
Любовь – обманщица, и рада
Поймать зеваку в невод свой;
В ее присутствии нам надо
Быть с непокрытой головой,
Чтоб шляпа не стесняла взгляда.
Совсем не в честь ее величий
Я бы завел такой обычай,
А потому что всякий раз
Нам нужно очень много глаз,
Чтобы не стать ее добычей.

И тем не менее Отон
Из-за одной вдовы прекрасной
Теряет аппетит и сон.

А вы? Кто болен скорбью страстной?
Кто больше всех воспламенен?
Не вы ль сорвать с небес готовы
Все их завесы и покровы,
Астрологический убор,
Чтоб дух ее смягчить суровый?

Ревнивцы затевают спор.
Я предлагаю примиренье.
Разбор я на себя возьму
И тотчас вынесу решенье.

Вам бы хотелось самому
Завоевать благоволенье
Той, что живет вот в том окне?
Уж где Отону или мне!
Не вы ли мотылек влюбленный,
К ней безрассудно устремленный,
Чтоб умереть в ее огне?

Я – к Леонарде?

Разве нет?
Иль вы считаете секретом
То, что твердит весь божий свет?

Что, словом, в состязанье этом
У всех троих – один предмет?

Ну, раз уж дело таково,
Таить не стану ничего
И потому готов открыться,
Что цель моя – на ней жениться.

Царица женщин!

Божество!

Валерьо! Цель сближает нас.

Сближает и меня, как видно.

Но как же быть нам всем зараз?
Не спорить с вами – мне обидно,
А спорить – я обижу вас.
Когда бы выход я нашел!

Пустое, случай не тяжел.
Друзей не ссорит состязанье.

Согласье и соревнованье
Не сядут есть за тот же стол.
И все же так – верней всего,
Да и не может быть иначе,
Раз нет меж нами никого,
Кто был бы ближе всех к удаче.

Сравним, чье выше торжество.
Своих удач я не таю;
Охотно расскажу мою,
Когда вы слово мне дадите,
Что и своих не утаите.

Извольте, слово я даю.

И я.

Начну повествованье,
А вы судите, сколь полно
Награждено мое страданье.

Начните же, мы ждем давно.

Я начинаю.

Ну!

Вниманье!..
Однажды юная вдова,
Красавица с душой тигрицы,
Каталась вечером в карете.
Светлей трех тысяч серафимов,
Она плыла на смену солнцу,
Затем что солнце заходило,
И лишь на миг ее скрывала
Затменьем легкая гардина.
Я шляпу снял, поклон отвесил;
Она в ответ весьма учтиво
Склонилась в сторону подножки
Роскошной грудью лебединой.
Тогда, решив, что не случайно
Мне оказали эту милость,
Я в эту улицу с гитарой
В полночном сумраке явился.
Я сочинил на случай глоссу [7];
Себе на горе сочинил я.
Я начал петь еще нежнее,
Чем пел Пирам прекрасной Фисбе [8].
«Водой от пламени спасите», –
Таков, увы, был первый стих мой;
Он оказался и последним:
Уж так спасли, что Бог помилуй!
Состав воды, гасившей пламя,
Диоскорида [9]затруднил бы;
Свелось к тому, что я всю ночь
Себя высмеивал и чистил.

Я над Валерьо торжествую.
Я участь испытал другую:
Он – жертва, я – наоборот.

Итак, Лисандро, ваш отчет!

Призвав любовь, я повествую.
По этой улице счастливой
И злополучной в высшей мере,
Где тысячи живых страдальцев
Наследье мертвого лелеют,
Однажды, темной ночью, воры,
Спасаясь от властей побегом,
Тащили грузный мех с вином
Весьма внушительных размеров.
Бродяги эти, на бегу
Увидев мраморные двери
Вдовы, чье сердце много жестче,
Свой мех приткнули в углубленье.
И альгуасилы и другие,
За ними гнавшиеся следом,
Не разглядели в темноте
Подкинутого кавалера.
Я, поджидавший за углом,
Едва погоня отшумела,
Сейчас же ринулся вперед
И полетел на крыльях ветра.
Приблизясь к милому порогу,
Я вижу: кто-то неизвестный,
В плаще, при шпаге, смотрит в щелку
И разговаривает с кем-то.
Я подошел к нему, надвинул
До бороды свое сомбреро
И молвил: «Слушайте, идальго!»,
За епанчу схватив злодея.
А так как он не отвечал,
Я шпагу обнажил мгновенно
И в грудь ему, что было силы,
По рукоять вонзил железо.
В мою же грудь плеснула кровь,
И я, домой придя поспешно,
При свете осмотрел камзол;
Он пахнул чем-то очень крепким.
Беру фонарь, спешу обратно,
И, возвратясь на то же место,
Я вижу озеро вина
И шкуру проткнутого меха.

Раз вы такой добились ласки,
Даю отчет не без опаски.

Но отчитаться вы должны.

Великий Туллий! [10]Здесь нужны
Твои ораторские краски.
Впервые пели петухи
Надтреснутыми голосами
И городские с полевыми
Издалека перекликались,
Когда я возле стен вдовы
С упорством маятника начал
Шагами мерить мостовую
И взором – запертые ставни.
Мрак был чернее португальца,
Который в черный плащ запахнут,
И, ошибясь на два окна,
Я отошел немного дальше.
Там мирно жил один башмачник,
И я туда глаза уставил,
Чтобы взглянуть на милый дом,
Где столько пленных обитает.
Вдруг я увидел на балконе
Фигуры белой очертанья;
Решив, что это – Леонарда,
Я обратился к ней, взывая:
«О чистый ангел в белой токе,
Держащий четки в нежных пальцах!
Услышь мучительную тайну
Раба, сгорающего страстью!»
Едва я так воззвал, сеньоры,
Как уважаемый башмачник
(Он был в рубашке, налегке)
Сказал, беря кирпич изрядный:
«Э, подъезжать к моей супруге?
Я угощу тебя, бродяга,
Чтоб завтра опознать при свете!»
И, не нагнись я тут по счастью,
Среди осколков кирпича
Я так бы и лежать остался,
Расквашенный, как плошка с рисом,
Забрызгав улицу мозгами.