Элиф Батуман - Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

У этой странной истории еще более странный эпилог. Когда в 1908 году Толстой лежал в лихорадке, один посетитель принес ему новость о том, что Гимер умер. «Труп теперь на самом деле мертв», – съязвил гость, но у Толстого стерлись все воспоминания не только о своем протеже, но и о существовании пьесы. Даже когда ему пересказали сюжет, он так и не вспомнил, что писал нечто подобное: «И я весьма, весьма счастлив, что эта пьеса улетучилась из моей головы, освободив место чему-то другому». Центральный вопрос Ваниного доклада – «Кто же такой живой труп?».

Его выступление вилось спиралями и кольцами, переливаясь на солнце. Сначала оказалось, что Федор у Толстого – на самом деле Федор Достоевский, которому в свое время пришлось пережить минуты перед расстрелом и пройти через Мертвый дом. Потом выяснилось, что Федор – это Федоров, философ-библиотекарь, веривший, что глобальная задача человечества – употребить все силы науки для упразднения смерти и воскрешения всех мертвых. Далее мы узнали, что живой труп – это Анна Каренина, которая погибла в романе как неверная жена и вернулась в пьесе как теща. Потом речь пошла об Иисусе Христе, чью гробницу через три дня и три ночи нашли пустой: ведь что такое Бог Толстого, как не живой труп? И что такое сам Толстой?

Банкет в тот вечер затянулся до десяти или одиннадцати. Развлекательную часть обеспечивали студенты Академии аккордеона имени Льва Толстого – мальчики от шести до пятнадцати лет, которые уже научились манерам добродушных ностальгирующих старичков [14] Аккордеонный концерт на самом деле имел место, но я не смогла найти подтверждения тому, что существует Академия аккордеона имени Льва Толстого. . Даже самые мелкие из них, с крошечными аккордеончиками, многозначительно улыбались, кивали и даже подмигивали аудитории.

Но сначала я пошла в гостиницу, где приняла душ и надела льняное платье. Многие из международных толстоведов поздравили меня со сменой одежды. Некоторые и впрямь думали, что у меня больше ничего с собой нет. Один русский белоэмигрант из Парижа пожал мне руку. «Сегодня вечером вы должны переодеться трижды, – сказал он, – чтобы наверстать упущенное».

За ужином прозвучало множество тостов. Особенно долгий и бессмысленный тост был произнесен неизвестным мне человеком в спортивной куртке; позднее я узнала, что это прапраправнук Толстого.

На следующее утро нас ожидал ранний подъем: заключительным мероприятием Международной толстовской конференции стала экскурсия в бывшее имение Антона Чехова. Маршрут от Ясной Поляны до Москвы занимает три часа, и Мелихово – прямо по пути. В этом отношении экскурсия имела, конечно, некоторый логистический резон. Но после пяти дней полного погружения в Толстого, мастера русского романа, казалось странным так беззаботно переключиться – только потому, что мы проезжаем мимо, – на Чехова, мастера русского рассказа и совершенно иного писателя.

Итак, после банкета, когда участники отправилась паковать свои чемоданы – мой-то, разумеется, так и не был распакован, – я вышла на балкон поразмышлять о Чехове. Воздух пах растениями и сигарным дымом, и мне вспомнился чудесный рассказ, который начинается с того, что молодой человек поздним весенним вечером приезжает в сельский дом своего бывшего опекуна, известного садовода. Ожидаются заморозки, и садовод с дочерью в панике, как бы не замерзли сады. Дочь решает не ложиться, чтобы присматривать, как жгут костры. Они с молодым человеком всю ночь гуляют сквозь ряды деревьев, кашляя и плача от дыма и наблюдая за работниками, которые подбрасывают в тлеющие костры навоз и мокрую солому. Я пыталась вспомнить, чем заканчивается рассказ. Ничем хорошим он не заканчивается.

Когда роман «Война и мир» вышел в свет, Чехову было девять. Толстого он боготворил и страстно желал с ним встретиться, но в то же время перспектива подобной встречи наполняла его сильнейшей тревогой: он даже однажды убежал из московской бани, узнав, что там сейчас Толстой. Чехов не хотел знакомиться с Толстым в бане, но эта участь была, видимо, неизбежна. Набравшись, наконец, достаточно смелости для визита в Ясную Поляну, он прибыл туда ровно в тот момент, когда Толстой направлялся в купальню для ежедневного омовения. Тот настоял, чтобы Чехов составил ему компанию; Чехов позднее вспоминал, как они с Толстым сидели голые по подбородок в воде, и борода Толстого величественно плавала перед графом.

Несмотря на свою вечную неприязнь к медикам, Толстой сразу проникся к Чехову симпатией. «Он очень даровит, и сердце у него, должно быть, доброе, – писал он. – Но до сих пор нет у него своей определенной точки зрения». Какая уж тут определенность, когда речь о таком странном процессе, как жизнь, приводящая твою точку зрения на один уровень с плавающей бородой одного из величайших чудаков мировой литературы? Сегодня купальня частично отгорожена, и там весьма буйная растительность. Один из международных толстоведов добился того, чтобы посидеть там, и вылез весь зеленый.

Чехов, внук крепостного, не видел в толстовстве никакого смысла. Зачем образованным людям опускаться до уровня крестьян? Это крестьян нужно возвышать до уровня образованных людей! Тем не менее Чехов продолжал испытывать благоговение перед Толстым до конца своих дней. «Лев Николаевич – человек практически совершенный», – отметил он однажды. В другом месте он пишет: «Я боюсь смерти Толстого. Если бы он умер, то у меня в жизни образовалось бы большое пустое место». Но сложилось так, что Толстой пережил Чехова на шесть лет.

Еще будучи студентом-медиком, Чехов иногда кашлял кровью. Он отмахивался от этих приступов, называя их бронхитом или гриппом, но истинная причина была известна всем. Однажды вечером в 1897 году, когда Чехов ужинал со своим редактором в лучшем московском ресторане, у него началось сильнейшее легочное кровотечение. Кровь хлынула изо рта на белую скатерть. Его срочно доставили в частную клинику, где диагностировали запущенный туберкулез обоих легких. После приступа он остался в живых, но в течение нескольких дней чувствовал чрезвычайную слабость, не мог даже говорить. К нему допускали только членов семьи. И тут явился Толстой в огромной медвежьей шубе. Ни у кого не хватило духа выставить его вон, и он, сидя у кровати, долго говорил о «бессмертии души». Чехов слушал молча. Хоть он и не верил в бессмертие души, его все же очень тронула забота Льва Николаевича.

Последний раз Толстой с Чеховым встретились в Ялте, куда Чехов уехал умирать. Там Толстой однажды обнял Чехова. «Голубчик, пожалуйста, – сказал он, – не пишите больше драм!» В другой раз, когда они сидели у моря, Толстой спросил: «Вы сильно распутничали в юности?» Чехов от смущения онемел. Толстой, глядя в море, признался: «Я был неутомимый…»