Элиф Батуман - Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

Мне приснилось, что мы с Толстым играем в теннис. Подобно Алисе в Стране чудес, у которой при игре в крокет вместо молотка был фламинго, я вместо ракетки держала в руке гуся. У Льва Николаевича ракетка была обычная, гусем играла только я. Моя подача вызвала настоящий снегопад серого пуха. Ответный удар Толстого отправил мяч за пределы теннисной площадки, в безграничное измерение, непостижимое для человеческого знания и восприятия. Матч-пойнт.

Я вручила своего гуся Чехову, следующему в очереди играть против Толстого. Наблюдая с края лужайки за матчем Чехов-Толстой, я вдруг с ужасом поняла, кто такой на самом деле «живой труп». Это Чехов. Толстой писал пьесу именно о Чехове, будучи уверен, что переживет его.

Меня разбудил хруст гравия. Мы добрались до Мелихова, где нас спросили, какую экскурсию мы хотим – полную или сокращенную.

– Полную, – мрачно произнесла организатор конференции, вытаскивая видеокамеру. Наш гид, пенсионерка с волосами, выкрашенными в чудной мандариновый цвет, целых двадцать минут вела нас от кассы до входа в дом. – Уважаемые гости! – кричала она. – Мы сейчас находимся на заднем дворе соседа Антона Павловича Чехова!

Внутри дома я не почувствовала ничего. Ясная Поляна – наследное поместье Толстого, центр его вселенной; там имеет смысл побывать. У Чехова же не было никакого наследного имущества. Он приобрел Мелихово – дом, кишевший клопами и тараканами, – у обнищавшего художника, а через семь лет, когда чахотка заставила его искать климат помягче, продал эту землю лесоторговцу и переехал в Ялту.

Мелихово для Чехова было просто сценой – и сценической декорацией. Соседними имениями владели изгои: увлекающийся атлетизмом внук кого-то из декабристов и падшая графиня со своим юным любовником.

Ни одна из комнат в чеховском доме не могла вместить всех международных толстоведов одновременно. Мы слонялись по темному коридору. Гид жестами приглашала в разные комнаты, но в них было не протиснуться.

Мы проследовали в крошечную гостиную – «место бесконечных интереснейших бесед».

– Чехов играл на пианино? – спросил кто-то.

– Нет! – подчеркнуто воскликнула гид. – Он совсем не умел играть!

Я заметила, что вокруг специалиста по «Живому трупу» – всегда пустое пространство, и выглядит он всеми покинутым. Хотела было подойти, но рефлекторно отпрянула из-за запаха.

Откуда-то из расстилавшейся впереди темноты слышались выкрики гида:

– А вот любимая чернильница великого писателя!

Выкарабкавшись из мрачного леса плеч, я пробежала по узенькому коридору и вышла в чеховский сад. Он был пуст, если не считать организатора конференции, снимающую на видео чеховские яблони, и эксперта по Малевичу, который наклонился, поднял яблоко, устремил на него взгляд и, разинув, будто зевая, рот, сделал гигантский укус.

Я шагала быстро, пытаясь воскресить искру тайны. Возможно, думала я, Толстого убил «труп» – Гимер, который к моменту смерти писателя уже был два года как мертв, но кто видел тело? «Итак, кто же здесь труп?» – говорил в моем воображении Гимер, кладя чайную ложку, а мне оставалось думать только о мотиве. Но мотив Гимера вдруг потерял убедительность. Мое сердце к нему больше не лежало. Вспомнился рассказ «Последнее дело Холмса», первый и последний сюжет, где Ватсон без труда, но и без радости применяет метод Холмса: «Увы! Это было элементарно!» Две цепочки следов ведут к водопаду, а обратно – ни одной, и рядом лежит альпеншток лучшего и мудрейшего из известных ему людей.

Разумеется, позднее Конан Дойл берет все свои слова назад. Смерть Холмса вместе со скорбью Ватсона оказываются временной иллюзией, и вновь начинается реальная жизнь: поздние вечера, поездки в двухколесных экипажах, торфяные болота, напряжение погони. Но могут ли остаться прежними отношения между доктором и «живым трупом»? Не настанет ли час, когда Холмс вынужден будет сказать своему другу, что все расследуемые ими убийства – лишь фишки в руках куда более могущественной силы, которую не может покарать человеческое правосудие, силы, которая способна действовать независимо, без участия человека?

Ватсон будет полностью обескуражен.

– Преступное деяние без преступника – мой дорогой Холмс, не может быть, чтобы вы вдруг поверили в сверхъестественное!

А Холмс в ответ печально улыбнется:

– Нет, старина, боюсь, что эта сила – самая естественная из всех.

Можете называть ее профессором Мориарти, или мадам Смерть, или черным монахом, да хоть используйте просто ее латинское имя – она все равно останется убийцей с неограниченными средствами и непостижимыми мотивами.

Но в чеховском саду жизнь идет своим чередом, там всегда приятный день для прогулки, и кто-то где-то вечно играет на гитаре. В харьковской гостинице пожилой профессор вычисляет личность своего будущего убийцы: «Меня прикончат эти омерзительные обои!» Внутренняя декорация часто становится Последним делом; Иван Ильич почил «на гардине». И самовар уже остыл, и заморозки коснулись вишневых цветов. Доктор Чехов, верный хранитель людской плоти, тот, кто в ухе праздного человека может разглядеть целую вселенную, – где вы теперь?

В Самарканде я не меньше тысячи раз слышала, что благодаря удивительной чистоте воды и воздуха там самый прекрасный хлеб в Узбекистане. Знаменитый самаркандский хлеб выпекают в виде круглых плоских булок, которые по-русски называются лепешками. Легенда гласит: однажды эмир бухарский призвал к себе лучшего самаркандского пекаря, дабы тот приготовил ему самаркандский хлеб. Пекарь привез в Бухару свою муку, свою воду и свои дрова. Но какой-то межэмиратный эксперт по хлебу вынес решение: по вкусу хлеб не похож на самаркандский. Эмир приказал казнить пекаря, но разрешил тому высказаться в свою защиту. «Видите ли, – ответил пекарь, – здесь нет самаркандского воздуха, и тесто заквасилось неправильно». Эмир был столь впечатлен его словами, что сохранил ему жизнь.

Эту историю неизменно вспоминают – но не как свидетельство находчивости пекаря, а как подтверждение неких реальных свойств самаркандского воздуха.

Самаркандские торговцы вместо популярных в других частях света абстрактных или несъедобных изображений хлеба пользуются в качестве сигнификата настоящей лепешкой, приколоченной, как тело Христа, огромным железным гвоздем к доске. Смотреть на эти знаки – все равно что быть свидетелем первых проблесков абстрактного мышления. Чем отличается лепешка, прибитая к доске, от лепешки в витрине булочной, где такого знака нет? Обе указывают на то, что здесь продается хлеб, но в обычной булочной хлеб, который видишь на витрине, можно купить и съесть. В Самарканде же хлеб приносят в жертву – делают несъедобным, прибивая к доске и оставляя под лучами солнца на весь день или даже на много дней, – во имя сигнификации.