Элиф Батуман - Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

– Первое: «Когда приду к тебе я из руин Петербурга, возьми из моих ладоней немного меда», – произнося эти слова, Санья смотрела мне в лицо сумасшедшим взглядом широко распахнутых глаз, протянув вперед сложенные чашечкой ладони. – Второе, – продолжала она, – «Психея медлит передать Харону янтарную пастилку». – Она многозначительно на меня посмотрела. – Янтарную пастилку, – повторила она.

Позднее, когда мне довелось читать Мандельштама самой, я обнаружила, что «янтарная пастилка» – это на самом деле «медная лепешка», буквально – одна из монет, которые Психея принесла во рту для Харона, когда пришла в Аид на поиски Персефоны. У Мандельштама это звучало «лепешка медная» – то же самое слово, каким называется вкусный самаркандский хлеб.

Именно ее я и видела в коробке у Люды рядом с прозрачным камешком – янтарную лепешку. И я сама дала ее Эрику, положила своими руками ему в рот. Куда он отправился? Кого сейчас видит?

Я ушла в комнату и забылась неспокойным сном, тревожимая деформированными фразами и образами последних сорока восьми часов. В столице своей страны я вкусила смертельную зелень из рук правительства. Отдала Харону медную лепешку и прошла на другую сторону. Плач без слез окружал меня, словно изморось. Я видела, как белая пешка становится королевой, а духи Софокла и Еврипида принимают бой на роковом диктанте.

Наутро Эрик полностью поправился. И совсем ничего не помнил.

Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Узбекская Советская Социалистическая Республика (ССР) была образована в 1925 году. Таджикистан стал Советской Социалистической Республикой в 1929-м. Самарканд, город преимущественно таджикский, остался в Узбекистане.

Я не знала, пока здесь не оказалась, что большинство самаркандского населения – по-прежнему таджики, говорящие на одной из разновидностей фарси, языке индоевропейской группы, грамматически не связанном с турецким или узбекским. Более того, наша принимающая семья – тоже на самом деле таджики. Люда знала узбекский, поскольку ездила на каникулы к своей тетке в Ферганскую долину, но дома с детьми говорила на таджикском и русском, в основном – на русском. Четырехлетнюю Лилу готовили к русской школьной системе, и она таджикским практически не владела. Я не очень-то возражала: хотя мой энтузиазм в изучении узбекского уже успел несколько поостыть, но при этом он все равно оставался пылающей топкой в сравнении с моими чувствами к таджикскому. Я порой пыталась говорить с Людой по-узбекски, но она почти сразу переключалась на русский, замечая, что так мы поймем друг друга лучше. Как и большинству людей, ей было интереснее сообщать о своих мыслях и чувствах, чем поддерживать сияние факела восточных тюркских языков.

По просьбе Люды я пару раз встретилась с Дилшодом, девятнадцатилетним братом Лилы, чтобы помочь ему с английскими занятиями.

– A book is at table, – говорил Дилшод.

– Верно. Почти… The book is on the table.

– Угу, хорошо… Знаешь, Эмма, мне сложно всерьез воспринимать английский, ведь я уже говорю на трех языках – таджикском, русском и узбекском. Английский настолько легче и проще, что его мелкие детали мне кажутся неважными.

По обоюдному согласию мы эти уроки английского прекратили, и Люда тут же включила эту тему в свою непрерывную инвективу в адрес сына.

– Прямо здесь, в нашем доме живет американка, ты мог бы говорить с ней по-английски, но тебе наплевать! Тебя не волнует твое будущее! Единственная забота – мыть машину. Толку от тебя никакого, мужик несчастный!

Я уходила на занятия, а Люда с Дилшодом начинали свой день с воплей и споров. Однажды утром Люда даже схватила с земли кирпич и запустила им в сына с криками: «Мужик! Мужик!» Когда Эрик рассказал это, я не поверила, но он предъявил обломок кирпича, отскочивший от стенки во дворе. Полностью выдохнувшись, мать с сыном садились в машину Дилшода и ехали в Людину турфирму – одно из немногих помещений с кондиционером, которые я видела в Самарканде, – где Люда занималась визами и турами для иностранцев.

Никогда в жизни я не жила настолько впроголодь, как тем летом. В моих воспоминаниях мы с Эриком лежим поперек кровати и фантазируем, как покупаем все, что захотим в круглосуточном «Сэйфвэе» через дорогу от нашей квартиры в Маунтин-Вью.

– Мне целого сома, – предложила я.

– Праздничное мороженое с печеньем, – парировал Эрик, намекая на фирменный сэйфвэевский деликатес с синей глазурью и кусочками печенья.

Когда мы только переехали в Маунтин-Вью, мне казалось, что вид из окна на гигантскую парковку «Сэйфвэя» действует гнетуще, но это я еще не знала, что такое жить в «Четвертом рае».

Завтрак состоял из яиц всмятку, которые секунду побывали в теплой (не кипящей) воде, с хлебом и апельсиновым джемом. Джем подавался из кадки под раковиной; когда Люда приподнимала клеенку, служившую крышкой, было видно, как на поверхности, похожей на драгоценный камень, суетится коллектив деловых муравьев.

Наши отношения с Людой вышли на новый уровень негласного антагонизма в тот день, когда Эрик обнаружил в другом крыле вторую кухню, где емкость с джемом накрыта прорезиненной крышкой и никаких муравьев не бегает: джем с муравьями давали только нам. При отсутствии видимого дефицита джема подобное поведение мне было непонятно. Эрик утверждал, что это характерно для таджикской коммунистической элиты. В каморке рядом с потайной кухней Эрик обнаружил еще и потайной унитаз. В главном туалете унитаз был сломан, а человек, который чинит унитазы, по словам Люды, ушел в отпуск, так что мы с Эриком ходили в «туалет по-узбекски» – в дырку над ямой. Когда поднимаешь деревянную крышку туалета по-узбекски, тебе в лицо вырывается плотное черное жужжащее облако мух. Порой туалет по-узбекски засорялся, и мы пробивали его огромным колом. Наши чувства были весьма оскорблены, когда мы узнали, что ходить в этот туалет вынуждены только мы.

Каждое утро в полвосьмого я уходила из Людиного дома в университет. Ее улица в этот час была пустынна и тиха. Пару раз я видела курицу, расхаживающую там с важным видом, как региональный менеджер. На перекрестке с главной дорогой стоял полицейский участок. На лавках во дворе сидели вразвалку и громко переговаривались многочисленные полицейские. Вдоль улицы Шарафа Рашидова у столиков старики в тюбетейках торговали лотерейными билетами и сигаретами россыпью. Хозяева чайных поливали из шлангов тротуары, будя бродячих собак.

Несмотря на обилие этих и других интересных видов в городе, который Тамерлан называл зеркалом мира, большую часть прогулки я не отрывала глаз от земли, пытаясь не провалиться в зияющие щели, то и дело попадавшиеся на пути. Жителей Самарканда, вероятно, не сильно волнуют зияющие щели под ногами, зато щелям нашлось полезное применение – сжигать домашний мусор. Где-то в их глубинах смутно тлеют газеты, арбузные корки и иные предметы. Нередко зияющую щель с догорающим мусором можно перейти только по доскам или металлическим балкам. Я была сильно впечатлена проворством, с каким девушки, особенно русские, семенят на своих каблучках по этим импровизированным мосткам с невозмутимыми лицами, чье выражение весьма отличалось от моего – сообщавшего, как я подозреваю, глубокое и неподдельное смятение.