Элиф Батуман - Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

Ежедневно после урока с Анваром я шла на двухчасовое занятие по староузбекской литературе у Мунаввар Салохи, доцента Самаркандского государственного университета. Мунаввар, которая имела степени как по русской, так и по узбекской литературе, была красивой женщиной слегка за сорок с выступающими скулами, оливковой кожей и немного азиатскими, подведенными карандашом глазами. Она носила маленькие золотые серьги-кольца и длинные шелковые платья в крошечных, поразительно пестрых цветочках. На одном из платьев было столько тонов, что я записала их себе в книжку: коричневый, фуксия, зеленый, желтый, белый, розовый, лиловый, черный и оранжево-рыжий. В отличие от Анва, Мунаввар говорила на безупречном русском, но ни слова не знала по-английски. У нее был мягкий и печальный голос, словно она осторожно сообщает тебе ужасную весть.

Большую часть времени Мунаввар пользовалась узбекским, произнося слова очень медленно, ко мне она зачастую обращалась «кызым» («моя девочка», «доченька»). По-русски она говорить не любила и прибегала к русскому лишь в крайнем случае. Тем не менее, к моему удивлению, я ее в основном понимала – то есть понимала пусть не всё, но зато непрерывно, на протяжении почти всего рассказа. А вот чагатайские тексты, которые мы читали на занятиях, были для меня практически недоступны. Я распознавала около трех слов на десяток, и из-за метафоричности стиля их не хватало даже для того, чтобы уловить хотя бы самый общий смысл. Ты мог понять «человек», «змея», «зло», а поэт при этом мог говорить о чем угодно – от политики до любви или тех же змей. В конце каждого урока Мунаввар задавала мне на дом читать русские или современные узбекские переводы этих текстов. Иногда они совпадали с тем, что я услышала на занятии, а иногда не имели к услышанному никакого отношения.

Найти какое-либо внешнее подтверждение рассказам Мунаввар, просто купив книжку в магазине, было невозможно: в то время никаких узбекских книг вообще не печатали. В книжных магазинах продавались любовные и детективные романы, русские переводы «Windows для чайников», газеты и бесконечные руководства по беременности и уходу за ребенком. После того как государство объявило о кризисе рождаемости в Узбекистане, пропаганда деторождения неслась на тебя из всех средств массовой информации. По телевизору показывали безупречно чистые бесплатные роддома, открытые для всех, кто выполнил свой гражданский долг по производству потомства. Розовые младенцы блаженно нежились в индивидуальных прозрачных ванночках. Сходство этих ванночек со стеклянными кастрюлями усугублялось тем, что фартуки и высокие белые колпаки на акушерках напоминали поварские. При виде этого ролика мне всякий раз приходило на ум «Скромное предложение» Свифта.

Как англичане в девятнадцатом веке считали Наполеона воплощением Сатаны, так же и Мунаввар полагала, что для узбеков Чингисхан – заклятый враг нечеловеческого происхождения, тот, кто погубил Первый узбекский ренессанс, воплощенный достижениями Авиценны и аль-Бируни. Горестно покачивая головой, она поведала, что Чингисхан не только ездил на быке, но и не носил штанов. И она просит бога простить ее за упоминание при мне таких вещей, «но он ходил вообще без штанов». Поскольку монголы в силу дремучести не умели делать мечи, то пользовались деревянными палками. Ученые люди в Самарканде пили чай из особых фарфоровых чашек, у каждой из которых был свой тон, если слегка ударить по ней ложечкой. Чингисхан перебил эти чашки все до единой, а секрет их изготовления утрачен навеки.

– У нас есть выражение «Как слон в посудной лавке», – вставила я.

– Так и Чингисхан, но только хуже. Он уничтожил не лавку, а целую цивилизацию.

Тимур был противоположностью Чингисхана. Монголы разрушили одиннадцать веков за сто тридцать лет, а Тимур все возродил – за семьдесят. Этот Второй узбекский ренессанс достиг своего наиболее полного выражения во времена Алишера Навои. К моменту рождения Навои в Туркестане уже умели узнавать время по ящику, из которого каждый час появлялась кукла. Европейцы в то время еще пользовались песочными часами. Лишь у тюрков уже был часовой механизм, который они применили в движущейся лестнице, поднимавшей каждое утро царя на трон.

Навои провел в Самарканде четыре года: этот город настолько напоен поэзией, что даже медицинские трактаты здесь слагались стихами. Вся эта поэзия создавалась на персидском, пока Навои не превратил староузбекский диалект в литературный язык. В своем трактате «Мунакамат аль-лугатаин», или «Суждение о двух языках» (1499) Навои математически доказал превосходство над персидским староузбекского – языка, в котором имелись специальные слова для обозначения семидесяти видов уток. А в персидском была только «утка». Убогим персидским писателям не хватало слов, чтобы отличить колючку от шипа, старшую сестру от младшей, кабана от кабанихи и кабаненка, охоту на зверей от охоты на птиц, родинку на женском лице от родинок на других местах, оленя от антилопы или чтобы описать разницу между тем, когда ты надеваешь красивый наряд и когда надеваешь подлинно красивый наряд, когда благородным жестом выпиваешь залпом всю чашу и когда пьешь медленно, смакуя каждую каплю.

– В персидском, – рассказывала мне Мунаввар, – для обозначения плача имелось только одно слово, тогда как в староузбекском их сотня. Когда хочешь заплакать, но не можешь; когда что-то заставляет тебя плакать; когда ты громко рыдаешь навзрыд, подобно грому среди туч; когда плачешь со всхлипами; когда рыдаешь про себя или втайне; когда безудержно и высоким голосом ревешь; когда плачешь и икаешь; когда плачешь, произнося звуки «ай, ай», – для каждой из этих ситуаций в староузбекском было свое слово. Еще в нем присутствовали глаголы, означающие «быть неспособным заснуть», «разговаривать во время кормления животных», «проявлять двуличие», «умоляюще вглядываться в лицо любимого», «разгонять толпу».

Это напоминало рассказы Борхеса, с той разницей, что они у него всегда короткие, а жизнь в Самарканде невразумительно тянется и тянется. У Борхеса разные конкретные языки раскрывают – всего на нескольких страницах – ту или иную философскую сущность: в языках северного полушария Тлёна нет существительных, и тут же выясняется, что в этом состоит один из крайних случаев берклианского идеализма, где мир воспринимается как череда меняющихся форм; в «китайской энциклопедии» «животное, нарисованное тончайшей кистью из верблюжьей шерсти» и «животное, разбившее цветочную вазу» – это два отдельных специальных понятия, утрированная иллюстрация к невозможности создать объективную классификацию знания.