Элиф Батуман - Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

– Можешь угадать, что это значит? – спросил он.

Я немного подумала.

– Узурпатора всегда в итоге свергнут?

– Что-о-о?

Оказалось, турецкое слово «кресло» по-узбекски означает подмышку, и это выражение следует понимать как «он выронил арбуз из-под мышки», и означает оно крайнюю степень разочарования. «Анвар возвращается с рынка, он гордится своим арбузом, – пояснял Анвар. – Вдруг кое-что происходит, и гордиться он перестает».

– В моей семье, – продолжал он, переходя от арбузов образных к арбузам реальным, – Анвар известен своим умением всегда купить худший арбуз. Говорят: «Отправьте Анвара на базар, и он принесет большой, круглый, красивый арбуз, но есть его – все равно что жевать старое сено».

Дед Анвара, напротив, умел выбрать лучшие арбузы, которые нередко оказывались невзрачными на вид: он опознавал их, поднося к уху и слушая, что они «говорят». Анвар тоже пробовал слушать арбузы, но так ничего и не услышал. Он даже пытался специально покупать арбузы пострашнее, но дело кончилось арбузом, сочетавшим жуткую наружность с внутренней бледностью и безвкусностью.

Анвар изо всех сил старался научить меня выбирать арбузы. Некоторые, говорил он, утверждают, что хороший арбуз должен быть тяжелым и плотным. Другие же считают, что крупным и легким. В общем, эти советы не помогают. Арбуз должен иметь желтое пятно, указывающее, как он лежал на солнце, и сухой «пупок» – значит, он оторвался от стебля естественным путем. Если постучать по нему правой рукой, он должен резонировать в левой. Что касается кожуры, самое важное – не ее цвет сам по себе, а контраст между цветами.

Мы с Анваром все время пытались запланировать вылазку на базар, чтобы он показал мне, как правильно купить узбекский арбуз, но на нашем пути постоянно вставали то проректор Махмудов, то марбургские неокантианцы. В итоге он сказал, чтобы я шла на базар без него. Но его рассказы, как мне подсунут худший арбуз, содрав кучу денег, произвели столь глубокое впечатление и столь сильно меня деморализовали, что я так и не купила ни одного арбуза.

В шесть лет Алишер Навои зачитывался дидактической поэмой Фарида ад-Дин Аттара, название которой, «Мантик ал-Таир», обычно переводят как «Беседа птиц», хотя Мунаввар называла ее «Логикой птиц». Он всегда носил с собой томик и постоянно из него цитировал, пока родители наконец не отобрали книгу, сказав, что подарили ее больному сироте. Но было поздно: Алишер уже выучил поэму наизусть.

В поэме, объяснила Мунаввар, фигурирует компания из тридцати разных птиц, включая павлина, журавля, селезня, петуха, попугая, орла, турача и удода. Удод обещает привести их к великому царю симургу, самой большой в мире птице, которая вкушает изысканнейшие плоды и любит петь, но только перед своей парой. Одного симурга как-то раз пленили и поставили ему в клетку зеркало, но он не повелся на обман, не стал петь и вскоре умер.

Долго летели тридцать птиц через моря и горы к птичьему раю. Некоторые, устав, хотели вернуться, но удод поднимал их дух поучительными историями. В итоге, когда они, преодолевая тяжкое уныние, пролетели семь царств, но так и не добрались до симурга, удод объявил: «Вы уже у симурга, ибо симург – это вы. Вы позабыли обо всем дурном, что было в ваших душах, и думали только об идеале». В персидском здесь – игра смыслов, поскольку фраза «си мург» означает «тридцать птиц»: группа из тридцати птиц, стремящаяся достичь некоей цели вне пределов себя, сама и оказывается в итоге тождественна трансцендентальному птичьему раю. Такая вот логика птиц.

Всю свою жизнь Навои хотел написать ответ на «Логику птиц». И в конце концов, когда ему шел пятьдесят девятый год, он сочинил «Язык птиц», где одной из центральных фигур выступает птица кикнус – неприглядная, с перьями пепельного окраса. Ее клюв – с тысячей зубов, и у каждого своя мелодия. Собирая в лесу хворост, она строит высокий сноп-гнездо, потом садится на него и поет песню. Пение ее необычайно прекрасно, но люди, заслышав его, лишаются чувств. (Ее песня называется «наво», корень имени «Навои».) Одной из песен кикнус поджигает себя, затем сгорает, возносится к небесам и превращается в цветок. А из пепла появляется птенец, ее ребенок. И ребенок этот всю жизнь собирает хворост, складывая свой костер. «Такова диалектика кикнуса», – пояснила Мунаввар. В «Языке птиц» Навои сравнивает Аттара с кикнусом, а себя – с птенцом, выбравшимся из пепла.

По словам критика Вахида Абдуллаева, дружившего с отцом Мунаввар, любой писатель в истории литературы – кикнус: он всю жизнь собирает хворост, чтобы сжечь предыдущее поколение писателей. Такова его версия «хода коня».

Я много думала о языке птиц и его связи с логикой птиц. Что эти птицы, наши чудные дядья, хотели нам сказать? В различных эзотерических традициях «птичий язык» – кодовая фраза, означающая абсолютное знание. Пророк Сулейман в Коране восклицает: «О люди! Мы обучены языку птиц, и нам даровано все». Тиресий, которого Афина наделила даром провидения, вдруг стал понимать птиц. Как и Зигфрид – после того как случайно вкусил драконьей крови. И эта случайность оказалась счастливой, поскольку сидящие неподалеку птицы как раз сговаривались его убить. Алхимики и каббалисты «зеленым» или «птичьим» называли совершенный язык, отпирающий дверь к высшему знанию. Русский футурист Велимир Хлебников известен тем, что изобрел несколько «трансрациональных» языков, среди которых – «язык богов» и «язык птиц». Любопытно отметить, что Хлебников был сыном орнитолога.

Считается, что ближе к закату жара должна несколько спадать, поэтому Эрик ежедневно в это время шел играть в футбол на стадион по соседству.

(Как и многие другие советские стадионы, он назывался «Динамо».) Я пару раз составляла ему компанию из-за беговой дорожки, выложенной неровными прорезиненными плитами на песке с гравием. Некоторые плиты лежали внахлест, создавая ступеньки, о которые легко споткнуться. А некоторые, наоборот, были разделены щелями, где запросто можно вывихнуть лодыжку. В жизни не видела худшей дорожки. Прилегающее футбольное поле тоже было изрешечено ямками и норками, в которых неведомые мелкие существа вели свое таинственное существование. Когда темнело, среди футболистов – в основном старшеклассников – вывихи лодыжек учащались. «До скорого!» – молодецки кричали пострадавшие, ковыляя с поля, товарищам по команде.

Эрик подружился с одним из футболистов, шестнадцатилетним узбеком Шуриком, который хотел, когда вырастет, служить в ЦРУ. Однажды вечером Шурик пригласил нас на ужин. Его семья – семилетние сестры-близняшки, дед и совсем маленький ребенок – сидела на подушках у низкого стола во дворе размером в четверть Людиного. Из-под крошечного деревянного навеса появились родители, неся огромный казан плова, благоухающий шафраном, бараниной и курагой. Дед проникся симпатией к Эрику и подарил ему узбекскую книгу по истории. «Ты ему переведешь», – сказал он мне, делая на форзаце не поддающуюся прочтению надпись.