Элиф Батуман - Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

Впервые я узнала о «Ледяном доме» Лажечникова от моей однокашницы Любы, которая читала его, работая над диссертацией, и пришла в итоге к убеждению, что мы должны донести эту книгу – не издававшуюся, вероятно, на английском – до американской публики. Вспомнив предыдущий опыт – мы вместе переводили злостно противившиеся пониманию эссе Малевича о кино, – я ответила в том духе, что работа над переводом всегда навевает мне мысли о прыжке из окна.

– Все будет не как в тот раз, – сказала Люба, уже успевшая присмотреть грант, на который мы могли бы претендовать. – Лажечников тебе понравится, вот увидишь! У главного героя есть черный секретарь, не отстает от него ни на шаг.

– А повествование ведется от его лица? – спросила я осторожно. В то время я занималась типологией второстепенных персонажей-рассказчиков, и меня интересовали оруженосцы, слуги, секретари.

– Ну, может, не совсем от его лица…

В 2006 году странное стечение обстоятельств намекнуло мне, что «Ледяной дом» – это судьба. 6 февраля Люба отправилась к работодателю в Университет Беркли на собеседование об исторических романах Пушкина и Лажечникова. (Должность она получила.) А 8 февраля в Петербурге на Дворцовой площади прямо напротив Эрмитажа состоялось открытие полноразмерной копии Ледяного дома 1740 года. Словно внимание Любы к полузабытому роману Лажечникова передалось через небесный эфир. Сам дом, разумеется, был сооружением отнюдь не эфирным – 500 тонн льда и 150 тысяч долларов в рамках общегородской инициативы «Белые дни», направленной на развитие внесезонного туризма. В Ледяном доме за триста евро предлагалось заключить брак, а за три тысячи – провести брачную ночь, как те несчастные шуты.

Мы с Любой просто обязаны были увидеть его вживую, потрогать своими руками. Я решила протолкнуть эту историю в «Нью-Йоркер», где недавно опубликовали мой первый журналистский опыт – рассказ о бывшем чемпионе по тайскому кикбоксингу, у которого теперь свой зал в Сан-Франциско. В «Нью-Йоркере» согласились, что «открытка из Петербурга» о ледяном доме – идея неплохая, но только если я «все равно еду в Петербург по своим делам». Будучи еще не искушенной в вопросах печатной журналистики, я только через десять минут поняла, что имелось в виду: дорожные расходы мне не оплатят. Не в первый и не в последний раз в моей академической карьере на выручку пришел Гриша Фрейдин. Он помог выцепить две тысячи долларов из факультетского фонда в обмен на доклад о роли Лажечникова в русской фантазийной культуре и на снимки одного петербургского дома, где когда-то жил Горький. (Я неправильно записала адрес и в итоге засняла соседний дом, где были «Елки-палки», заведение из сети недорогих кафе с уклоном в тематику девятнадцатого века. Идея превратить дом Горького в «Елки-палки» показалась мне несколько чудной; помнится, я зашла внутрь съесть пирожок и поразмышлять о капризах истории.)

– Мы очень признательны, что вы беретесь выполнить задание собственными силами, – сказал по телефону мой редактор. – Но только помните: нам не нужны путевые заметки. Нам нужна открытка, нужен снимок с разными дивными деталями. Понимаете, о чем я? Типа, поговорить с человеком, который делал дверные ручки, – всякие такие мелочи.

«Интервью с человеком, который делал дверные ручки», – повторила я, строча в записной книжке.

– Дверные ручки – это просто пример. Еще было бы замечательно, если бы вы переночевали внутри ледяного дома. Типа: «Три часа ночи. Я слышу собачий лай». Как считаете, вам позволят там переночевать?

– Ну… Кажется, за три тысячи евро можно снять помещение внутри как апартаменты для новобрачных, но сначала нужно там пожениться.

– Ага. – Редактор сделал паузу, и я услышала, как он что-то выпил. – Вот что, разузнайте, пустят ли вас туда на ночь за пару сотен евро и без всяких свадеб.

Интересно: то есть журнал мне нормальную гостиницу оплачивать не желает, зато готов выложить четыреста евро, чтобы я ночевала в ледяном доме, прислушиваясь к лаю собак.

В Петербург я прилетела на день раньше Любы, которая провожала меня многократными напутствиями держаться подальше от скинхедов. Петербург славится преступлениями на почве ненависти, и поэтому, сказала она, нам обеим с нашими выдающимися носами лучше сидеть тихо.

Обильный зернистый снег шквалами несся, кружа, с вечернего неба и стучал по окнам такси. Размещение я забронировала через интернет – на удивление дешевый хостел в узком темном доме на Литейном проспекте. В холле за стеклом – звуконепроницаемым, судя по всему, – крошечный старичок с клочковатой бородкой, смахивающий на персонажа из доктора Сьюза, пристально разглядывал старенький радиоприемник. Когда я робко постучала в стекло, он сразу поспешил ко мне с английскими приветствиями (говорил он запинаясь, но без ошибок) и настоял, что мои вещи через четыре пролета каменной лестницы он понесет сам. За громадной, обитой лиловым дверью, которую старик отпер гигантской отмычкой, располагалось асимметричное пространство с диванами, креслами и орущим телевизором. Два дивана были заняты пятью сидящими вразвалку парнями отчетливо славянской внешности с толстыми шеями и бритыми головами: они ели мясные консервы из огромных банок, а из банок еще более гигантских – пили пиво. Из-за расположения комнат нам со стариком пришлось пройти между ними и телевизором, прежде чем попасть в коридор. Блестящеголовые славяне, которые громко над чем-то смеялись, вдруг замолкли и проводили нас взглядом.

Люба меня убьет, подумала я.

– Летчики, – прошептал старичок, ставя чемодан в конце темного прохода. – У нас их много. Славные ребята. – Он трижды показал, как запирается и отпирается дверь. – Вам лучше запирать дверь на ночь и оставлять ключ в замке.

Комната была выкрашена в бледно-зеленый цвет, стояли две складные койки, платяной шкаф, стол и два стула. С потолка свисала люстра, но не по центру, а почти в углу, словно спящая летучая мышь. («Может, птицей, что в силки твои попала этой ночью роковой, оказалось мое сердце? – как писал бессмертный Навои. – Или то была не птица? Мышь летучая была?») Натриевое освещение за эркерным окном окрашивало в тускло-розовый цвет все вокруг: улицу, подъезды, вихрящийся снег. Редкие одинокие фигуры русских в бесформенных меховых пальто и шапках торопливо шагали по тротуарам, не отрывая глаз от земли.

Я подумала было лечь спать, но сначала хотелось принять душ, а идти в общую душевую всего в паре футов от летчиков и их телевизора мне не хватало решимости. Снова надев пальто, я отправилась на прогулку.

– Добрый вечер, – выходя, сказала я летчикам.

– Добрый вечер, – откликнулся один из них.