Элиф Батуман - Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

Дома мы застали разгневанную Люду. Нас инструктировали, что в темное время не следует выходить на улицу, кроме случаев, когда ее предупредит об этом университет.

– Нельзя вот так просто уходить и есть с незнакомыми!

– Но это были знакомые, это друг Эрика.

– Знаем мы этих друзей. Подмешают отраву, разрежут на куски и сожрут!

По просьбе Люды нам позвонила социальная работница Шохсанам.

– Не гуляйте, когда стемнеет, – сказала она. – Ваша мама волнуется. Она очень вас любит.

В конце концов мы оставили попытки уходить из дома по вечерам. Эрик играл с Лилой, а Люда показывала мне альбомы со всеми своими коммунистическими наградами из разных стран. Еще у Люды было любимое развлечение – соединять мои брови хной, чтобы они как бы срослись. «Тебе нужно уделять больше внимания внешности», – приговаривала она, с удовольствием разглядывая творение своих рук.

Несколько вечеров в неделю к Люде после ужина приходили старые школьные подруги, царственные дамы с ярко накрашенными губами: они часами сидели во дворе, слушая таджикскую поп-музыку и произнося под водку бесконечные тосты за свою прекрасную дружбу. На первой такой встрече я вежливо провела с ними полчасика, выпила немного водки и даже произнесла тост о том, как здорово, что у Люды такие замечательные подруги. Это оказалось тактической ошибкой, поскольку Люда потом захотела, чтобы я каждый вечер пила с ними водку и говорила тосты, а это плохо совмещалось с моей программой изучения великого узбекского языка.

– Мне нужно выполнить домашние задания, – объясняла я.

– Ты больше узнаешь от нас, чем из этих книжек. Бетти, я права?

– Еще как! – соглашалась та, которую звали Бетти.

Каждый вечер я читала русские переводы староузбекской поэзии и писала сочинения, заданные Анваром. Сочинения отнимали по несколько часов, к тому же у меня вскоре кончились оба блокнота, которые я привезла с собой в Узбекистан. В Самарканде продавались только тетрадки из волокнистых сероватых листов газетной бумаги, сшитых скобами, – такой бумаги я не видела со времен стандартных учебных тетрадей моего раннего детства. Из обложек можно было выбрать русскую поп-звезду Земфиру, пронзенный молнией мотоцикл, покрытую росой розу и трех карикатурных обезьянок «не вижу», «не слышу», «молчу». Я выбрала обезьянок.

В тот день у канцелярского магазина худощавый кожистый старик продавал старые русские книги, разложенные на одеяле под пылающим солнцем. За пятнадцать долларов я купила превосходный, на пятьдесят тысяч статей, узбекско-русский словарь 1973 года издания и четырехтомный «Толковый словарь живого великорусского языка» Владимира Даля 1956 года в коричневом потрескавшемся кожаном переплете с пыльными желтыми страницами. За узбекско-русский словарь он мне уступил, но вписанную карандашом цену за Даля снижать отказался: «Это особое дело», – сказал он. В 2004 году у словаря Даля появилась онлайн-версия, но я до сих не могу решиться выкинуть эти четыре тома, которые Эрик волок для меня всю дорогу из Узбекистана и которые стоят у меня в кухонном шкафчике над плитой.

Одно сочинение я написала о Стамбуле, а другое – о кукурузном хлебе. Роясь в узбекско-русском словаре и пытаясь угадать, какие турецкие слова есть в узбекском и как они пишутся, я сочинила сатирический диалог между двумя лягушками насчет перебоев с водоснабжением. Еще в одном сочинении я должна была употреблять специальную лексику, которой пользуются узбеки, когда зовут или прогоняют животных. (У турков тоже такое есть: чтобы позвать собаку, ты говоришь «хав», а чтобы прогнать – «хошт».) В моем сочинении главным словом было «кышт», которым узбеки отгоняют птиц. Сочинение было написано от лица крестьянина, который обнаружил, что его апельсиновые деревья обрывает странная птица, поющая странную песню, от которой ему делалось дурно. Птицей оказалась кикнус, но, поскольку крестьянин не желал, чтобы кикнус обрывала его деревья, он сказал ей «кышт», и она улетела.

В качестве компенсации за то, что мы так и не провели арбузный шопинг, Анвар пригласил меня на семинар по английскому переводу. Семинар вел поджарый возбужденный американец за тридцать с козлиной бородкой, похожий на комара, в старой драной футболке – я впервые видела, чтобы такой футболкой пользовались как верхней одеждой. Класс переводил на узбекский ужасный английский перевод новеллы Мопассана «Малыш». Вдовец-рогоносец набрасывается на служанку: «Dehors, va-t'en!», на английский эта фраза переведена как «Done with you!».

Девять узбекских аспирантов полчаса дискутировали, как переводится английское выражение «Done with you!».

– Но в английском нет такого выражения, – наконец возразила я.

– Другого текста у нас нет, – ответил преподаватель, глядя на меня с некоторым раздражением, и я заметила у него под глазами темные круги.

Примерно в то время меня стал преследовать повторяющийся кошмарный сон о пингвинах. Я подала на грант для проживания в российской семье. Меня определили в арктическую семью пингвинов.

«Но у пингвинов даже нет языка!» – протестовала я. Выяснилось, что у этих пингвинов язык есть, и в нем две ветви: эпико-нарративная и лирико-фольклорная. Я рывком просыпалась от биения собственного сердца.

На третьей неделе занятий мы с Мунаввар проходили три самые известные поэмы Навои о любви: «Фархад и Ширин», «Семь планет» и «Лейли и Меджнун».

– Бог дал любовь трем людям, – рассказывала Мунаввар. – Фархад был обманут царем, Бахрам оказался ее недостоин, а Меджнун сошел с ума.

Каждая из этих поэм, продолжала она, задает свой неразрешимый вопрос. Зачем были созданы люди? Почему люди не знают счастья? Почему интеллектуалы несчастливее всех остальных? Каждый день Мунаввар давала мне один том из русского десятитомника Алишера Навои, который издавался Академией наук Узбекской ССР с 1968 по 1970 годы.

«Фархад и Ширин» повествует об обреченной любви между бедным камнетесцем и дочерью армянского царя. Фархад весьма искусен в своем ремесле, он киркой прорубает в горе шестидесятикилометровый канал, который поможет Армении решить проблему с водой, – именно это было условием для согласия отца на брак с Ширин. Но царь не держит слово. Он хочет, чтобы дочь вышла замуж не за какого-то камнетесца, а за персидского царя, и поэтому подсылает к Фархаду старуху, которая говорит, что Ширин выпила отраву и умерла. Фархад делает взмах киркой и рассекает себе голову пополам. После этого Ширин и в самом деле выпивает яд.

Первая важная тема поэмы, говорила Мунаввар, – это вечная проблема социального неравенства, классически сформулированная в виде двух вопросов: «Кто виноват?» и «Что делать?» Вторая важная тема – это… орошение посевов. Несмотря на весь узбекский национализм Мунаввар, в ее подходе к литературе оставались трогательные советские наклонности.