Элиф Батуман - Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

Напротив, что бы вы ни узнали об узбеках, изучая их язык, это будет чем-то пространным и трудноопределяемым. Если вам рассказали о существовании сотни староузбекских слов для разных видов плача, что это дает вашему знанию об Узбекистане? Я стала подозревать, что ничего хорошего для моих летних каникул все это не сулит.

Первыми текстами, сочиненными на этом тюркском диалекте, по словам Мунаввар, были басни и дидактические максимы. Из басен мне особенно запомнилась история про оленя и хаммам. Однажды, говорится в ней, олень отправился в хаммам. После бани он ощутил себя столь чистым и довольным, что решил немного вздремнуть, найдя под деревьями прохладное, но грязное местечко. Проснувшись, он пошел навестить друзей, не осознавая, что весь вымазан грязью. «Откуда ты идешь?» – спросили друзья. «Из хаммама», – ответил олень.

– Можешь сказать, какая у этой истории мораль? – спросила Мунаввар.

Я немного подумала.

– По внешнему виду нельзя судить о том, откуда кто идет?

Мунаввар печально улыбнулась и покачала головой.

– Нет, кызым, мораль – не будь как тот олень!

Самым великим староузбекским писателем-дидактиком был поэт двенадцатого века Адиб Ахмад Югнаки. Слепой от рождения, Югнаки то и дело демонстрировал свое исключительное поэтическое зрение: однажды, например, он из вареной фасолины вылепил барана, животное, которого никогда не видел. «Барана», – повторила Мунаввар и нарисовала у меня в книжке фасолину, а рядом – барана. Баран вышел кротким и квелым, с огромными завитыми рогами. Кто же был подлинный гений – Югнаки или тот безымянный, который, увидев раздавленную слепым поэтом фасолину, назвал ее бараном?

Мунаввар рассказала – и я записала в блокнот, – что до нас дошли пять списков шедевра Югнаки «Подарок истин». Их обнаружил турецкий ученый по имени Наджиб Осим. Для меня «Осим» звучало как-то не по-турецки, поскольку нарушен сингармонизм, но позднее я выяснила, что туркам он известен как Неджип Асим Ясыксыз (Беспощадный), Югнаки – как Эдип Ахмет Юкнеки, а его книга у них называется не «Хибат аль-Хакаик», a «Atabetü'l Hakayik» («Атабетюль Хакайик»). Турки считают, что язык этой книги – не староузбекский, а хаканский турецкий, или «царский уйгурский». Несмотря на эти разногласия, я почувствовала облегчение, узнав, что «Югнаки» более-менее соотносится с консенсусным взглядом на действительность.

– Вот, кызым, это – редкая драгоценность, очень старая книга, – сказала Мунаввар, благоговейно протягивая мне советское издание «Подарка истин» 1962 года в современном узбекском переводе. Отпечатанные на газетной бумаге страницы были скреплены желтоватым клеем. (Югнаки выходил при советской власти большим тиражом, он писал об опасностях богатства.) – Это весьма редкая, драгоценная вещь, но я позволю тебе взять ее домой и вечером почитать, поскольку знаю, что ты любишь книги и будешь обращаться с ней аккуратно.

В качестве домашнего задания я в тот же день перевела несколько максим Югнаки на русский.

«У мира в одной руке мед, а в другой – яд. Одна рука кормит тебя медом, а другая – травит».

«Вкушая сладкое, считай его горьким. Если путь кажется простым, появятся десятки преград. Мечтатель, хочешь легкости и горести? Но когда же сбудется надежда?»

«Змея нежна на вид, но может стать источником отравы. Она приятна глазу, но нрав у нее дурной. Чем нежнее кажется змея, тем быстрее надо бежать от нее».

Просмотрев на следующий день мои переводы, Мунаввар сказала, что они слишком буквальны.

– Больше думай о смысле и меньше – о словах, – посоветовала она.

В литературе четырнадцатого века самым популярным жанром была эпистолярная поэзия, в том числе и на староузбекском. Стихи в тот период сочинялись в форме любовных писем: от соловьев – овечкам, от опия – вину, от красного – зеленому. Один поэт написал девушке о желании проглотить озеро, чтобы выпить ее отражение, и та девушка была чище воды.

– Большинство людей – как мы с тобой – грязнее чем вода, – объяснила Мунаввар. – Поэтому, чтобы очиститься, мы моемся. Но эта девушка чище воды. Если она опустит руку в воду, то, может, чище станет сама вода.

Другой поэт сравнивал усики над верхней губой своей возлюбленной с крыльями попугая, кладущего ей в рот фисташки. Чтобы я смогла как следует оценить богатство этого поэтического образа, Мунаввар нарисовала его в моей книжке. Это было ужасно.

Пока я училась, Эрик почти каждый день ходил за минеральной водой, которую потом прятал под кровать или в чемодан. Воду в бутылке оставлять на виду было нельзя, поскольку Люда тогда объявляла нам торжественную благодарность за покупку воды и они с Дилшодом выпивали ее всю. Раз в несколько дней Эрик менял доллары на сумы. Не зная ни слова по-русски или по-узбекски, он каким-то образом ухитрялся найти курс выгоднее, чем в обменниках и даже чем у Люды, которая предлагала скидку. Когда мы гуляли по городу, он часто здоровался с юными менялами, и они раскланивались с Эриком, прикладывая руку к груди. В свободное время Эрик читал и аннотировал региональный путеводитель по Узбекистану Американского совета преподавателей русского языка, подчеркивая разные интересные фразы: «несколько инцидентов с заложниками в Кыргызской Республике», «сертификаты на обмен иностранной валюты», «Южная Корея: 14 %», «паритет покупательной способности: 2400 долларов», «уровень инфляции (по потребительским ценам): 40 %», «таджикские исламские повстанцы», «многократные въезды в течение четырех лет», «только кипяченую воду», «исполняются далеко не всегда».

Примечательно, что Эрик к тому же стал писать стихи. Я пару раз находила их, накарябанные на задних страницах путеводителя: одно было про бейсбол, а другое – про ДНК. Вероятно, я оставалась единственным человеком, на кого не подействовала исключительная поэтическая атмосфера Самарканда.

Когда я в полдень возвращалась с занятий, мы вместе обедали в пристроечной кухне – хлеб, помидоры и холодец, украинское мясное желе, которое Люда готовила в промышленных количествах. Я не слишком большой фанат холодца, и особенно этой версии – она мало того что была с комками, но еще и с множеством мелких косточек. Но Эрик все равно ел. После обеда мы по очереди поливали друг другу голову из садового шланга. Насквозь вымокшие (впрочем, все высыхало за две минуты), мы шли в город, по пути покупая у пацана по имени Эльбек, сына хозяина табачной лавки, брикетики твердого, тронутого вечной мерзлотой русского мороженого. Эльбек совершал свои операции с трогательным профессионализмом: взмахом руки вынимал мороженое из большого стального холодильника и скрупулезно отсчитывал сдачу. Перед отъездом мы хотели оставить какой-нибудь подарок, но ничего не нашли в магазинах и решили дать ему двадцать долларов. Вид у него сделался весьма унылый. Он не хотел брать деньги. Вышел отец и от двадцати долларов тоже отказался.