Александра Горовиц - Смотреть и видеть. Путеводитель по искусству восприятия

Эти размышления вернули меня к чиханию Фина. В самом начале прогулки он хорошенько, от души чихнул. После того, как я прервала его ознакомление со столбиками, мы пошли дальше, и он снова чихнул. Он очищал рецепторы. Чихание – это собачий способ выбросить все лишнее из носа, чтобы взять следующую порцию запаха. Это собачья версия вежливого покашливания, которое мы используем, чтобы завершить разговор на одну тему и перейти к следующей, или смущенного кхм , которое мы издаем, чтобы нарушить молчание в лифте или другом тесном общественном пространстве.

Вы, наверное, замечали, что мир за входной дверью пахнет ярче после дождя, когда земля влажная – особенно летом, когда все согрето солнцем. Молекулы запаха, осевшие на землю – скрытые следы запахов, – довольно сложно уловить. Зато теплый воздух – согретый солнцем или внутренней поверхностью собачьего носа – делает запахи летучими, а в таком виде их проще анализировать. А влажный воздух (или нос) позволяет эффективнее взять пробу запаха. Именно поэтому Фин иногда облизывает вещь или прижимается к ней носом: он не пытается ее съесть, а приближает запах к своему вомероназальному органу.

Шли мы медленно. Часто останавливались, чтобы Фин понюхал землю, брошенную покрышку, бумажный пакет на тротуаре или просто воздух. Какие обонятельные фейерверки, должно быть, взрывались у него в носу с порывами свежего ветра! Запахи не только с нашей улицы, но и из-за угла и с подножия холма. Ароматы из Нью-Джерси! Ароматы с большой высоты, ароматы из прошлого и из места, в которое мы направлялись.

Двигаясь в таком темпе, я стала замечать то, что прежде не видела: небольшие вентили, торчащие из стен домов; латунные шляпки [маркшейдерских знаков] на тротуаре (как я узнала позднее, учтенные в государственном реестре таких шляпок); разницу в освещенности северной и южной сторон улицы. После того как мы изучили все пожарные гидранты, я увидела, что к некоторым приставлены часовые: короткие столбики. (Подозреваю, что по случаю неудачного взаимодействия пожарных гидрантов с автомобилями.) Я стала присматриваться к бесчисленным пятнышкам на тротуаре: черным потекам, которые в ближайшем рассмотрении оказываются расплющенными комочками жвачки или пятнами жидкости.

Когда мы поравнялись с высоким жилым домом, внимание Фина привлекло что-то у входной двери, к которой вели три ступеньки. Я проследила за его взглядом. В дверях два человека, шумно суетясь, усаживали пожилого мужчину в инвалидную коляску. Судя по всему, это было тяжело и утомительно для всех участников процесса. Заметив, что мы смотрим, пожилой мужчина взглянул на нас удивленно. Я улыбнулась и, будучи человеком, вежливо отвернулась. Очевидно, этот мужчина не хотел, чтобы я наблюдала за тем, с каким трудом он усаживается в коляску. Но Фин стоял как вкопанный. Он не только продолжал пялиться на них, но и, когда я потянула его вперед, уперся лапами. Когда поводок туго натянулся, я повернулась и посмотрела на Фина. Он вел себя очень невежливо.

Конечно, собаки вообще не бывают вежливыми ; о вежливости и невежливости рассуждают люди. В человеческом смысле собаки абсолютно невежливы. Хотя они живут бок о бок с нами, наши обычаи ничего не значат для них. Возможно, пес может научиться “не пялиться”, если хозяин будет за это наказывать, но не обязательно: собака может просто научиться остерегаться хозяина, который следит за ней . Вежливость – человеческое понятие, и по меньшей мере странно считать, что оно доступно пониманию собак.

С другой стороны, меня смущала (подозреваю, что и мужчину в коляске также) неподвижность взгляда Фина. Я знала, что пес просто смотрит, но при этом чувствовала, что нужно избавить мужчину от взгляда, пусть всего лишь собачьего [37]. Собачий взгляд действительно может нас смущать, будто собака видит, каковы мы на самом деле. И Фин, и мой сын с их нецивилизованной манерой глазеть на людей лучше любых психологов или социологов показали мне, насколько материален взгляд.

Кое-как уговорив Фина идти дальше, я решила посмотреть, на что обращают внимание другие псы. Почти все встреченные нами собаки проявляли гораздо больше интереса к обнюхиванию Фина и вилянию хвостами, чем ко мне. Довольно часто, впрочем, собаки смотрели на меня – или, может быть, нюхали. Это казалось предложением пообщаться. Взгляд собаки очень человеческий.

Один энергичный коричнево-белый пес, вроде гончей, подбежал к нам, несмотря на сопротивление хозяина, которого он увлек за собой на поводке. Его запах показался Фину особенно интересным – и наоборот. Собаки бодро завиляли хвостами, высоко их задрав, и перешли к сложному танцу взаимного обнюхивания. Я называю это танцем потому, что они двигались, как давние партнеры по танцу, совершая некоторые движения одновременно, а другие – в ответ на действия партнера: сначала взаимное обнюхивание низа живота; стойка с прижатыми друг к другу мордами; круговое движение, во время которого каждый пытался сунуть нос под хвост другому. Я улыбнулась женщине на другом конце поводка: мне показалось это уместным, раз уж наши собаки знакомятся. Это была высокая женщина в дождевике, хотя дождем сегодня и не пахло. У нее была дорогая стрижка, но лицо казалось усталым, тревожным. Она через силу улыбнулась мне. Интересно, что узнал Фин, обнюхав ее собаку: ее настроение, мысли, болезни? Беннет Лорбер нюхает образцы тканей пациентов. Люди, если их долго тренировать, могут различать запахи болезней. Во времена, когда осмотр пациента производил человек, а не компьютер, опытные врачи диагностировали болезнь по запаху. Утверждалось, что люди, которых в XIX веке называли “умалишенными”, lunatics , пахнут, “как желтый олень или как мышь” (это подразумевало, что человек знает, как именно пахнут названные животные; возможно, после того, как человеку удается понюхать “умалишенного”, это становится очевидным). Тиф пахнет как свежий серый хлеб; корь – “как свежевыщипанные перья”; чесотка пахнет плесенью; подагра – молочной сывороткой; туберкулез напоминает выдохшееся пиво; а диабет имеет невыносимо приторный запах, напоминающий гнилые фрукты.

Наш новый знакомец внезапно решил, что ему пора, и увлек за собой хозяйку, оставив шлейф запахов. Фин повел вслед носом, повернулся и затрусил прочь. Я удержалась от того, чтобы повести носом вслед женщине. Следующие несколько минут прохожие нам не встречались, и Фин принялся за улицу. Он совал нос во все отверстия. Я узнала благодаря прогулкам с ним, что в нашем районе очень много низких подвальных окошек, и каждое, судя по всему, испускает массу притягательных для собак ароматов. Очень привлекательны были также промежутки между едущими машинами, потому что они позволяли нюхать ароматные потоки воздуха с другой стороны улицы. Немало времени мы уделили фонарям. Большую долю занятий Фина я бы охарактеризовала как проявление оживленного интереса , но когда мы подошли к большому мусорному контейнеру у края тротуара, я познакомилась и с его страхом. Кусок брезента, которым был прикрыт контейнер, оторвался от креплений и стучал на ветру. Этот звук резко отличался от хлопков желтой ограничительной ленты, огораживающей квадрат свежего бетона неподалеку. И лента, и хлопающий брезент, судя по всему, приводили Фина в ужас. Но он держался. Не сдавая позиций, он насколько мог потянулся вперед, не двигаясь при этом с места, и осторожно поднес нос к загадочной ленте. Через десять секунд – семьдесят вдохов – он установил, что лента безопасна, даже скучна, и мы двинулись дальше. Я прислушивалась к звукам ветра. Я пыталась услышать улицу ушами звукорежиссера. Деревья с округлыми листьями шелестели не так, как дубы – и оба этих звука отличались от шороха липовых листочков. Фина, судя по всему, все эти звуки ничуть не интересовали.