Юрий Штридтер - Плутовской роман в России. К истории русского романа до Гоголя

Это произошло только в «Пригожей поварихе» Чулкова (1770). Этот рассказ «плутовки» от первого лица был не подражанием «Люсетте» Нугаре (опровержение гипотезы Сиповского), а свободной вариацией образца «женских» плутовских исповедей в «Жиле Бласе». Он предложил типичную смену хозяев и возлюбленных, традиционных типов в традиционных ситуациях (молодая вдова «почтенного старика» вводится в ситуацию продажной любви, слуга выступает как господин и обманщик своего господина, обманутый обманщик, ревнивый старик и молодой любовник в женской одежде и т. д.). Но в то же время авторы черпали и из русских источников, указывая на них («лубок»). Пересадка на русскую почву зашла гораздо дальше, чем в «Пересмешнике». Она была сильнее всего в начале (с точной исторической и пространственной фиксацией), затем постепенно отошла назад, скрывшись за плутовскими шаблонами и полностью исчезла в процессе превращения в сентиментально-ужасное (главная причина различной оценки при исследовании). Структура была (как и в большей части «женских» вариантов) строго линейной, без вставок, даже деления на главы (как в «Молль Флендерс»). Впечатление от личного сообщения ещё усиливается благодаря последовательному соблюдению перспективы повествования: до сведения читателей доводилось только то, что узнали сами персонажи романа, а не то, что смог обозреть «всезнающий автор». Толкование и изображение (вплоть до стилистических оборотов и языковой структуры) точно соответствовали возможностям «грешной женщины» из низших слоёв тогдашнего русского городского населения. И в этой перспективной последовательности заключалось основное литературное значение сочинения.

Рассказ московского вора, главаря банды и полицейского агента Ваньки Каина (первая редакция 1775, «Автобиография» 1777, обработка Комарова 1779) представлял тип рассказа «Биографии» исторических преступников. Несмотря на бросающиеся в глаза параллели между русским преданием о Каине и французским о Картуше оказалось, что «Автобиография» Каина не восходило непосредственно к «Картушу» (и ещё менее к «Джонатану Уайлду»). Сравнение с документами Каина и остальным историческим материалом показало, как здесь при соблюдении исторических и пространственных характеристик материал был преобразован по образцу плутовского романа (изменения стиля поведения преступника, внушавшего страх, в относительно безобидного плута, понимающего толк в разного рода хитростях и красноречивого; форма повествования от первого лица с перспективными и стилистическими следствиями, прежде всего склонностью к элементам народного языка и воровского жаргона; перемешивание пластов исторической хронологии тематическим членением с остроумными приключениями в шванках в качестве повествовательных акцентов и т. д.). Между ними вставлялись сообщения о деятельности агента, составленные на манер протоколов, и фрагменты, по тематике и стилю (особенно в ритмизации, стремившейся к стиху, и игре с формой) позволявшие увидеть явное влияние русской сказки в стихах. Напротив, обработка Комарова принесла отчётливый отход от образца как народной сказки, так и плутовского романа (отказ от формы повествования от первого лица речи плута, развитие «документального» характера благодаря пояснениям и аппарату примечаний, но в то же время переформирование фигуры Каина в «романском» стиле посредством её возведения в «героя зла», введения любовного мотива и т. д.).

После 1770 г. вновь позаимствованный «английский» или «чувствительный» роман временно стал образцом для большей части русских романистов, тогда как при литературной обработке сатиры, шванка и т. д. большей частью отказывались от формы романа, предлагая только слабо (или вовсе не) «обрамлённое» собрание произведений. В соответствии с этим «продолжателей» и подражателей находили большей частью не «Пригожая повариха» или «Ванька Каин», а «Пересмешник», (отчасти больше в рыцарски-сказочном направлении, отчасти шванково-сатирическом). Некоторые предлагали (в качестве рамок или вставок) также и настоящие исповеди плутов, к примеру, прежде всего И. Новикова «Похождения Ивана Гостиного сына» (1785) с его мрачной сатирой на русское купечество. Сатирические романы, насколько они вообще создавались в заканчивавшемся столетии («Неонила», 1794, «Евгений» Измайлова 1799), представляли собой сочетания старой морально-дидактической традиции (полемика против «светского», «современного», «иностранного», дополнение «злых» примеров «добрыми», функция значимых имён т. д.) с элементами «чувствительного» романа (среда мещанства и мелкого дворянства, семейная рамка, сокращение «приключений» в пользу преобладающего анализа человеческих чувств и отношений, форма «Я», если вообще, является средством не сатирического преломления, а индивидуального выражения чувств и т. д.). В целом сравнение ситуации около 1800 г. с ситуацией около 1760 г. показало, что теперь роман хотя и снискал всеобщее признание и был очень популярен (мнение Карамзина), но плутовской роман, казалось, отступил за более поздние «чувствительные».

Обращение к плутовскому роману и в то же время его прямое скрепление с «чувствительным») следует только в «Российском Жилблазе» Нарежного (1814). Название, прямые ссылки, замысел рассказа о пережитом «Российского Жилблаза» (Рассказ от первого лица плута, занимавшего «привилегированное» положение, прямо с детства, когда он познакомился с самыми разными краями и областями России и самыми различными социальными слоями, причём поднялся до должности секретаря владетельного князя) и множество прямых соответствий могли быть однозначно объяснены романом Лесажа. Кроме этого источника, Нарежный в большом количестве применял местное (особенно украинское) предание, из которого он заимствовал ситуации и образы, традиционные для плутовского романа (детство плута в виде украинского деревенского фарса, типичный для Украины «князь», обедневший и «опростившийся», но по-дворянски надменный, вместо соответствующего испанского идальго, превращение пародии на «поэтов» и «педантов» в пародию на сентиментализм Карамзина и архаизм Шишкова, вставка широко выполненной социальной сатиры на русское масонство, князя Потемкина и т. д.). Рядом с этим плутовским рассказом от первого лица с самого начала стояла, однако, рассказанная в 3-м лице история помещичьей семьи, однозначно следовавшая образцу «чувствительного» романа (причём обе нити действия заметно переплетались, пока под конец они окончательно не слились, и искусственно мистифицированная интрига романа разрешилась. Будучи своевольной попыткой скомбинировать оба различных типа романа и соединить заимствованное из западноевропейских литератур с отечественным, произведение (порой рассматриваемое в литературоведении как связующее звено между старой русско-украинской сатирой и Гоголем) заслужило особого внимания, даже если оно и не обрело широкого воздействия из-за цензурного запрета (причины которого удалось обнаружить).