Кэтрин Валенте - Города монет и пряностей

Говорят, анчар – жилище смерти, пустынное дерево-гидра, и предупреждают, что, если улечься под ним на ночлег, проснуться можно, но уже не в этих землях. Говорят, три сотни солдат, все в бронзе и перьях, однажды разбили лагерь под анчарами, пили воду из чистого ручья, что тёк под сенью их ветвей, и к тому моменту, когда солнце коснулось пальцев на их ногах, они все были мертвы и холодны, как вчерашний ужин. Это очень смешная сказка. Впрочем, она не совсем лжива, поскольку Анчарная дева – наша мать, а мы достаточно смертоносны для любого. И если солдаты разбили лагерь под анчарами в ту пору, когда с них сыпались семена, разве голодные котята, что явились из этих семян, виноваты в том, что сытный ужин был разложен прямо на песке?

Взгляни, путник, – но не приближайся! – на сияющий анчар, любовницу солнца в его златой опочивальне; с красными ветвями, похожими на толстые лапы; шипастый и рябой; с зелёными иглами, что слишком блестящи и жёстки для дерева, растущего в пустыне. Взгляни на плоды, что кроются в тенистых развилках узловатого ствола, – какие они пурпурно-алые, большие и сочные! Коснуться можешь на свой страх и риск, ибо эти блестящие ягоды – не фрукты, но яйца, и внутри них растём мы, в багровых мешках, которые покрываются воском в обжигающем до волдырей и жёстком, точно щётка, свете. Внутри них удивительный желток анчара, который мы пьём и пьём, – он наполняет наши хвосты ядом, которого хватает на всю жизнь, – пока не прорвём тонкую, как шёлк, кожицу и не вывалимся головой вперёд в воду или на солдат. Как получится…

Я помню молоко анчара. Оно было сладким, точно ежевика и кровь.

Внутри фруктового мешка мы узнаем всё: как Солнце прихорашивалось, глядя в озеро посреди оазиса, а Анчарная дева, хоть и не самая высокая или самая красивая в пустыне, раскрыла свои ветви и схватила краснеющие лучи, прижала их к себе. Её древесина согрелась, и по поверхности пруда пошла рябь – Солнце не заметило бы происходящего, если бы его зеркало не исказилось. Оно разозлилось и решило сжечь дерево за воровство, но вдруг первый мантикоровый фрукт раскрылся перед ним, и Солнцу показалось, что детёныш с иглами-зубами и хлыстом-хвостом да глазами небесной синевы был самым милым из всех возможных существ. Поэтому оно немедленно принялось учить котёнка жалить и рычать, петь и убивать, а также всем прочим известным ему вещам. Анчарная дева улыбнулась и призвала сестёр следовать своему примеру.

После того как мы падаем, эта история постепенно забывается, и всё сложнее сказать, правдива ли она. Но мы от всей души любим своих родителей и обращаем свои молитвы к небу и песку.

Жаль только, что мы почти беспомощны, когда анчар нас отпускает. Мы не страшнее красных котят или новорожденных змеек: слепые, мокрые и мяукающие. Правда, наши хвосты в первые часы жизни двигаются быстро и жалят всех подряд, потому что мы не умеем как следует ими управлять. Оазис, усеянный пальмовыми орехами и рёбрами антилоп, ловит нас в свои зелёно-золотые ладони, и тут приходят охотники. Те, кто поумнее, приносят серебряные чехлы для хвостов, которые блестят в свете пустыни.

Я хотела бы рассказать о том, как меня воспитывали среди равнин цвета белой обглоданной кости; как я раздирала леопардов, антилоп и носорогов, и что я помню, какими были на вкус их серая плоть и рога. Я хотела бы рассказать, как мы с Солнцем бежали наперегонки, неслись на красных лапах через соляные кусты и бледные сорняки. Что среди тёплых красных скал я валялась, задрав лапы к небу, чесалась, рычала и ела сколько хотела. Что тамошнее эхо научило меня петь. Я хотела бы рассказать, что была счастлива, и Солнце стояло в зените.

Но охотники пришли с маленьким серебряным чехлом – чем-то вроде напёрстка с пряжками и ремнями, и в броне из полированного металла, покрытой следами последних отчаянных ударов лап многочисленных котят. Эту штуку привязали к моему хвосту с жалом на конце. Меня хватило на глухие звуки борьбы и песок, летевший во все стороны. И ещё я выла… выть умеют не только волки. Вой привёл охотников в ужас, ибо голос мантикоры страшен, пронзителен и сладок: слаще и страшнее всего, что можно себе представить. Это звук, похожий на звук флейты и трубы, играющих вместе. У него есть своё жало, как у хвоста. Я выла и причитала, с жалобным видом топая бесполезными лапами. Охотники достали восковые затычки и закрыли свои уши, а я отправилась в янтарную клетку, где на меня надели янтарный ошейник и засунули кожаный кляп в рот, чтобы я молчала.

Расскажите мне снова, как поют газелли. Расскажите, что нет песен милее, чем их.

От высот янтарного города меня мутило. Платформы завивались спиралями и уходили вверх по стволам невозможно высоких кедров. На пружинивших мостах я чуть не потеряла сознание – так далеко внизу кружилась и подпрыгивала земля. Они поднимали меня вверх при помощи скрипучих лебёдок и влажных верёвок. Меня вырвало в намордник, и я подавилась собственной желчью. Ветви вокруг резали облака, а я, распластавшись на полу, всхлипывала от того, что кожаные ремни сильно впивались в моё лицо, настолько, что при каждом рывке вверх я чувствовала вкус собственной крови. Я дёргалась и давилась, вне себя от страха, как любое заблудшее животное. Но я была близко к небесам, и Солнце ласково похлопывало меня по спине.

У янтарной клетки был янтарный замо́к, и была девочка с янтарным ключом. Она держала его на бусах, которые обвивали её как цепи, позвякивая у самого горла. В те дни множество животных покупали во всех сараях и на всех высотах страны, чтобы доставить удовольствие этому созданию, чьи спокойные ясные глаза смотрели на всё с одинаковым вниманием и осознанием своего долга. Она прилежно удивилась моей шерсти и хвосту, прилежно испугалась моего приглушённого рёва, прилежно погладила меня по голове и… перешла к следующему чуду природы, вознесённому на деревья в угоду ей. Ни один зверь не повеселил её больше другого, и её голос был вежливым и искренним, когда она поблагодарила ловчих за то, что они доставили такие чудеса и гротески. Последнее относилось ко мне – так я получила имя.

Несколько недель она прилежно навещала свой зверинец в сопровождении ловчих и благородных горничных, а иногда – отца. Она играла с пигмеем-слоником и молодым кентавром, у которого тряслись ноги, потому что в её отсутствие их связывали, чтобы он не вырос и не стал слишком высоким. У неё был джинн, чей дым иссяк, и рыба в огромном стеклянном сосуде, которая должна была ей ещё два желания. Они играли в странные и мрачные игры: она им пела и устраивала с ними чаепития из янтарных чашечек, которые существа неизбежно разбивали, и тогда она отчитывала их за неумение вести себя за столом. Она насильно прижимала их головы к своей груди и восклицала, что её нежная душа и чистое сердце чудесным образом зачаровали самых диких животных.