Кэтрин Валенте - Города монет и пряностей

Слушай меня, девочка. Я твой метроном. Слушай мой голос, и я помогу тебе держать ритм.

Я вижу, ты ходишь босиком. Следует признать это весьма благоразумным. Туфли причиняют девушкам, коих ты ищешь в темноте, множество проблем. Сколько из них дотанцевались до смерти в туфельках из шелка, хрусталя, шерсти и дерева? И не сосчитать! Кладбища ими полнятся. Ты поступаешь мудро, делая свои подошвы твёрдыми от грязи, позволяя нарастить собственные туфли из мха, глины и мозолей. Это предпочтительнее туфель, которые могут предать тебя в любой момент.

Я помню, как был деревом. Коричное дерево питалось дождём, пока кто-то не выдрал его из земли за волосы и не сделал симпатичный комод, два стула с высокими спинками и сиденьями из жесткого льна; круглый стол, за которым несколько поколений детей учились грамоте; столб, у которого сжигали ведьм; неимоверно дорогую книгу с обложкой из коричной древесины, коричной бумагой и текстом, написанным коричными чернилами, – думаю, это был Псалтирь, – а также колесо для кареты и пару туфель.

Ещё я помню женские руки и то, как их обладательница пила чай из белых листьев, фиалок и единственного красного листочка, пока плела из корней сложный узор, который ты видишь. Её мастерская была милая и пыльная, в ней собралось благородное общество – я мог бы вести беседы с многочисленными ботинками для верховой езды и танцевальными туфлями на каблуках, чей белый верх был украшен красивой синей вышивкой. Но они отличались язвительностью и не желали общаться с грубыми коричными башмаками. Поэтому я не жалел о расставании, когда меня упаковали и отослали в город на красной равнине.

В Аджанабе я оказался на вершине обувного общества. Ни один ботинок для верховой езды не мог сравниться с коричной туфлей – священной городской реликвией! Я мечтал о сладких, изящных ножках, которые будут кружиться и топать на фестивалях пряностей и звёздного света; о том, как меня будут держать на высокой подставке с розовой подушкой, и мои подъемы ощутят податливый шелк. Взамен меня принесли в гробницу.

Гробница похожа на цистерну для воды, знаешь ли. Она полна плоти, как цистерна – воды, и с потолка везде капает. На каменных стенах изображены благочестивые картины деяний доблестных мертвецов, а чернила, коими они нарисованы, стоят больше воды или мёртвых тел. А ещё там эхо, и тени таятся по углам, и никто туда не войдёт, если его не заставят. Думаю, его заставили – священника, который дорого за меня заплатил и принёс к погребальным носилкам своей дочери будто масло для миропомазания.

«При жизни она была хорошей девочкой», – уверял он каждого слушателя. Но разве хотя бы один отец когда-нибудь говорил иначе? Она была благочестива и добра к беднякам. Каждое утро умывалась ледяной водой – затратная и сумасбродная привычка для Аджанаба, где летом стёкла плавятся в оконной раме. Когда её кожа начинала болеть от холода, она припудривала руки, грудь, лицо и волосы корицей, измельчённой так, как соли и не мечталось.

По словам её отца, их семья была священной, примером для всех. Девочка училась в лучшей городской семинарии и там узнала, как извлекать ликёр и чернила из корицы и звёздного света. Но самое важное, она узнала, что для всего нужен подходящий момент и цель; использовать то и другое следует по назначению.

«Никто не был скромнее её в одежде и поведении, серьёзнее и усерднее в учёбе– говорил её отец. – Никто не вёл себя так правильно и безупречно, как полагается вести себя девушке».

Когда поля умерли, она была безутешна, как и полагается дочери Жреца Красных пряностей. Купалась в ледяном фонтане, пока зубы не начали стучать, а губы не посинели и не опухли. Она молилась и изучала маленькие черенки коричника в своём садике на подоконнике, который полагается иметь дочери священника. Но они росли как попало, ощетинившись острыми листочками, припорошенными сладкой пылью. В конце концов она прекратила истязать кожу суровой водой и покинула сад, выйдя в поля, где погребла себя в заболевшей земле.

Она оставила открытыми только глаза и рот, остальное спрятала под красным грунтом. Так ребёнок натягивает любимое одеяло до самого подбородка. И – какая праведная девушка! – продолжала молиться, убеждая землю научиться у её горячей крови, бьющегося сердца, возвышенной души. Земля взяла всё это, но, как дурно воспитанный человек, ничему не научилась. Что бы ни иссушило корни базилика и паприки, кардамона и чесночных побегов, оно иссушило и её в земле. Любимая дочь жреца, будучи посаженной, не взошла.

Её тело, холодное, как в любое из утренних священных омовений в ледяном фонтане, выкопали и отнесли в семейную гробницу. Там его опустили на погребальные носилки из ароматного кедра, вложили в непорочные руки пышный букет из цветов кассии, расправили складки платья из редчайшей короткани. Отец плакал возле неё каждый день, если верить его словам, будто сам превратился в ледяной фонтан.

Кто знает, что нашептало скорбящему жрецу, что я смогу её пробудить? Лучше не спрашивать, ибо племя мёртвых девушек несравнимо загадочнее, чем племя живых. Да и, откуда нам знать, на что намекают их тени, когда за окном давным-давно сгустилась полночь? Он верил в святость красных пряностей, и, наверное, этого хватило. Поэтому в пару коричной девушке создали коричные туфли и надели на её жесткие серые ноги. Жрец красных пряностей ждал здесь, у носилок, не осмеливаясь дышать; его лицо краснело от надежды и удушья.

Я не скажу, что она проснулась и обняла отца жесткими серыми руками. Не скажу, что он начал петь от радости и что отец с дочерью станцевали вальс вокруг гробницы. Но после того, как я сжимал её лодыжки больше двух недель, а он уснул на пустых носилках, как иной раз засыпают отцы, ожидая появления дочерей на свет, из её носа потекла струйка красной грязи, из глаз – красные грязные слёзы, а изо рта начал сочиться поток красной мутной слюны. Она приподнялась на своей каменной плите и тихонько закашляла, как кашляют воспитанные девочки; красная земля аджанабских полей сошла с неё, влажная и мёртвая, яркая и густая.

Её отец не проснулся – отцы спят крепко. Благочестивая дочь очистила рот и поднялась, с трудом удерживая равновесие на трясущихся ногах, обутых в меня, коричные туфли. Я чувствовал её вес – небольшой, ибо она сделалась лёгкой, после того как долго пробыла мёртвой. Я чувствовал её печаль и страх, дрожащие подошвы, настойчивое желание снова увидеть солнце. Это тайны, которые знают туфли, потому что мы несём в себе живое существо и догадываемся обо всём, что составляет его суть.