Стивен Кинг - Дьюма-Ки

Он говорит: «Будь я проклят, если там что-то не лежит».

А вернувшись к маленькой Либбит, он обнимает ее обнимает ее обнимает ее.

Я это знал. Я это рисовал. Вместе с красной корзиной для пикника на одеяле, которое лежало неподалеку, и гарпунным пистолетом на крышке корзины.

Он снова ушел в воду и на этот раз вернулся с грудой старинных вещей, которые прижимал к груди. Потом он воспользуется корзиной, с которой няня Мельда ездила на рынок. Со свинцовым грузом на дне, корзина легче уходила под воду. Еще позднее появился газетный фотоснимок: добытые из-под воды вещи («сокровище»), лежащие перед улыбающимся Джоном Истлейком и его талантливой, умеющей яростно сосредотачиваться дочерью. Но фарфоровой куклы на этом фотоснимке нет.

Потому что фарфоровая кукла – нечто особенное. Она принадлежала Либбит. Ее законное вознаграждение.

Именно эта кукла-тварь довела Тесси и Ло-Ло до смерти? Она создала большого мальчика? В какой степени Элизабет приложила к этому руку? Кто был художником, а кто – чистым холстом?

На некоторые вопросы убедительных ответов я так и не нашел, но сам рисовал и знаю, когда дело касается живописи, вполне уместно перефразировать Ницше: если очень уж сосредоточиться, сосредоточение поглотит тебя.

Иной раз и навсегда.

Ранним утром следующего дня мы с Уайрманом стояли в Заливе. Вода (такая холодная, что поначалу глаза полезли на лоб) поднималась до середины голени. Уайрман вошел в воду первый, я – за ним, без единого вопроса. Без единого слова. Оба с чашечками кофе. Уайрман был в шортах; мне пришлось задержаться, чтобы закатать брюки до колен. Позади нас, у края мостков, Элизабет сутулилась в инвалидном кресле. Она мрачно смотрела на горизонт, а по подбородку текла слюна. Большая часть ее завтрака лежала на подносе. Что-то она съела, остальное рассыпала. Ее волосы висели свободно, их подхватывал теплый бриз, дующий с юга.

Вода вокруг нас пребывала в постоянном движении. Как только я привык к этим ласковым прикосновениям, они мне понравились. Сначала набегающая волна создавала ощущение, что ты каким-то чудом сбросил фунтов двенадцать. Затем отходящий поток маленькими щекочущими водоворотами вытаскивал песок между пальцев. В семидесяти или восьмидесяти ярдах от нас два жирных пеликана прочертили линию поперек утра. Потом сложили крылья и упали, как камни. Один поднялся с пустым мешком, второй – с завтраком в клюве. Едва пеликан оторвался от воды, маленькая рыбка исчезла в его глотке. Все это напоминало танец, повторяющийся с древних времен, но по-прежнему радующий глаз. Где-то южнее, в глубине острова, там, где росли зеленые джунгли, кричала другая птица: «О-ох! О-ох!». Снова и снова.

Уайрман повернулся ко мне. Не двадцатипятилетний, конечно, но за время нашего знакомства он никогда не выглядел так молодо. Из левого глаза полностью исчезла краснота, и уже не было ощущения, что он никак не связан с правым и смотрит сам по себе. Я не сомневался в том, что этот глаз меня видит; видит меня очень хорошо.

– Сделаю для тебя что угодно, – заговорил Уайрман. – В любой момент. Пока я жив. Ты зовешь – я прихожу. Ты просишь – я делаю. Это подписанный чек без проставленной суммы. Тебе понятно?

– Да, – отозвался я. Мне было понятно и кое-что еще: если кто-то предлагает тебе чек без проставленной суммы, ты никогда, никогда не должен его обналичивать. Над этим мне даже не было необходимости размышлять. Иногда осознание обходит мозг стороной, и ответ ты получаешь прямо от сердца.

– Вот и хорошо, – кивнул он. – Это все, что я хотел тебе сказать.

Я услышал храп. Оглянулся и увидел, что подбородок Элизабет упал на грудь. Одна рука сжимала кусок тоста. Ветер кружил волосы.

– Она вроде бы похудела, – заметил я.

– Потеряла двадцать фунтов с Нового года. Раз в день я подсовываю ей эти белковые высококалорийные коктейли, «Иншуэ», так они называются, но она не всегда их пьет. А что с тобой? Ты так выглядишь только потому, что слишком много работаешь?

– Как выгляжу?

– Будто собака Баскервилей отхватила кусок твоей левой ягодицы. Если причина в том, что ты слишком много времени проводишь за мольбертом, может, тебе стоит сбавить темп и немного развеяться. – Он пожал плечами. – «Это наше мнение, мы будем рады услышать ваше», – как говорят на «Шестом канале».

Я стоял на прежнем месте, чувствуя, как вода поднимается и опускается, думал о том, что мне сказать Уайрману. Как много я могу сказать Уайрману. Ответ долго искать не пришлось: все или ничего.

– Пожалуй, мне лучше рассказать тебе о том, что произошло прошлой ночью. Но ты должен пообещать, что не вызовешь людей в белых халатах.

– Хорошо.

И я рассказал, как закончил портрет практически в темноте. Как увидел правую руку и кисть. Как потом увидел двух мертвых девочек на лестнице и потерял сознание. К тому времени, когда рассказал все, мы уже вышли из воды и направились к мосткам, где храпела Элизабет. Уайрман начал очищать ее поднос, скидывая все в пластиковый мешок, который достал из пакета, что висел на ручке шезлонга.

– Что-нибудь еще? – полюбопытствовал он.

– Этого недостаточно?

– Просто спрашиваю.

– Больше ничего. Спал как младенец до шести утра. Потом загрузил тебя… твой портрет на заднее сиденье автомобиля и приехал сюда. Между прочим, когда ты наконец посмотришь его?

– Всему свое время. Загадай число между одним и десятью.

– Что?

– Доставь мне удовольствие, мучачо.

Я загадал.

– Готово.

Какое-то время он молчал, глядя на Залив, потом спросил:

– Девять?

– Нет. Семь.

Он кивнул.

– Семь, – побарабанил пальцами по груди, потом опустил руку на колено.

– Вчера я мог бы сказать тебе. Сегодня – нет. Моя телепатия, ее зачатки, исчезли. Это более чем справедливая сделка. Уайрман теперь такой, каким был, и Уайрман говорит: muchas gracias.

– И каковы твои выводы? Если ты их сделал.

– Сделал. Выводы таковы: ты не безумец, если ты этого боишься. Похоже, на Дьюма-Ки люди увечные обретают что-то особенное, а когда расстаются с увечьем, это особенное у них изымается. Я вот излечился. Ты по-прежнему увечный, а потому особенный.

– Я не очень понимаю, к чему ты клонишь.

– Потому что ты пытаешься усложнить простое. Посмотри перед собой, мучачо. Что ты видишь?

– Залив. Ты называешь его caldo largo.

– И на что уходит у тебя большая часть времени, отданная рисованию?

– На Залив. Закаты над Заливом.

– И что есть рисование?

– Полагаю, рисование – это видение.

– Без «полагаю» мог бы и обойтись. И какое видение на Дьюма-Ки?

Чувствуя себя ребенком, не уверенным в правильности ответа на заданный вопрос, я сказал: