Джонатан Кэрролл - Замужем за облаком. Полное собрание рассказов

С давних пор известно, что маленьким детям важен не столько сам подарок, каким бы прекрасным и дорогим он ни был, сколько сам факт его получения. Устройте детям чудеснейшее празднование Рождества, но они сохранят в памяти лишь то, как грызли марципан, поутру найденный в рождественском чулке.

В обычное время мой отец был спокойным, солидным человеком. Однако за два-три дня до очередной поездки в Европу он начинал суматошно метаться по дому. Все мы старались по возможности не попадаться ему на пути, поскольку он в такие дни напоминал разогнавшийся и почти неуправляемый железнодорожный состав. Причиной тому я считал спешку и беспокойство в связи с предстоящим путешествием, но сейчас я в этом не уверен. Что мне запомнилось более всего, так это коллективный вздох облегчения членов семьи, когда он наконец-то покидал дом, возвращая его в наше распоряжение. Не то чтобы мы жаждали избавиться от его присутствия – мы лишь хотели, чтобы отец освободил нас от этой своей суматошной ипостаси. Мы знали, что по возвращении это будет наш прежний, славный отец и он останется таковым вплоть до начала приготовлений к следующей заграничной поездке.

В нашей семье я один внешне похож на отца. И что интересно, с годами сходство только усиливается. В сорок пять лет у меня точно такие же морщинки, та же полуулыбка и те же тронутые сединой каштановые волосы, какие сохранялись у отца вплоть до самой смерти. Не говоря уже про наследственную бессонницу. И это сходство меня радует, поскольку я всегда восхищался отцом. Мне нравились его манеры, его отношение к жизни и то, как он управлялся со своим зачастую беспокойным и шумным семейством. С недавних пор я знаю о нем кое-что еще, и это лишь усиливает мою привязанность к отцу. И хотя эта вещь не из тех, какие вам было бы полезно и приятно знать о своем родителе, у меня это знание вызывает улыбку. Я ощущаю себя соучастником тайного сговора. Я не могу быть на сто процентов уверенным в том, что это правда или хотя бы отчасти правда, но мне нравится в это верить.

Несколько месяцев назад я посетил Вену, где принимал участие в медицинской конференции. Путешествовать я не люблю, так что даже предвкушение фортепианных изысков венского Концертхауса не могло согнать с моего лица недовольную гримасу, когда я с чемоданом в руке выходил за порог дома. В этом плане я совсем не похож на отца и в любую дальнюю поездку отправляюсь, как иные отправлялись на войну.

Остановился я в отеле «Захер», что вполне понятно для человека, посещающего Вену в первый и, скорее всего, последний раз в своей жизни. Увы, хроническая бессонница, усугубленная разницей в часовых поясах, обернулась тем, что я бо́льшую часть ночей проводил в блужданиях по тихим улицам либо за стойками ночных баров, где подолгу сидел перед недопитым бокалом, отчаянно надеясь хоть на пару-другую часов погрузиться в милосердный сон.

Однажды глубокой ночью – к тому времени конференция уже перевалила за середину – я сидел перед стойкой бара в «Захере» и в тысячный раз мечтал об одном из двух: либо подняться в номер и уснуть, либо немедля улететь отсюда домой.

Я сидел спиной к двери и не мог видеть входящих людей. А поскольку меня мало интересовали окружающие, я не заметил и не услышал ее вплоть до момента, когда рядом прозвучало отцовское имя и тонкая рука опустилась на мое плечо.

Да, я забыл рассказать об одной очень важной подробности. После смерти отца четыре года назад (в почтенном возрасте семидесяти девяти лет) мама предложила мне взять его гардероб. Когда я ответил согласием, мои братья назвали это признаком психического расстройства – или по меньшей мере извращенного вкуса. Для меня же возможность владеть и пользоваться этими прекрасными вещами была великой честью и драгоценным подарком. Я знал, что буду счастлив носить их до конца своих дней, тем более что (к черту психоанализ!) в отцовской одежде я чувствовал себя так, будто вместе с ней мне отчасти передался и его безупречный стиль, который я с возрастом научился ценить по достоинству.

Той ночью в баре «Захера» на мне был отцовский костюм от «Henry Poole» – его любимый, из серой фланели, который он всегда брал с собой в европейские поездки, потому что, по словам мамы, в этом костюме он ощущал себя кумом всем королям и сватом любому министру.

Итак, на мое плечо опустилась рука, и приятный женский голос как-то не очень уверенно произнес отцовское имя, картавя на французский манер:

– Онг-ри-и?

По интонации это был полувопрос-полуприветствие. Я повернулся на табурете, совершенно не представляя, что может за этим воспоследовать, и увидел перед собой даму лет шестидесяти пяти, элегантную и величавую. Чуть позже я по характерному акценту догадался о ее происхождении из Восточной Европы. Подобные лица с высокими скулами и глубоко посаженными глазами можно увидеть на фотографиях русских дворян конца девятнадцатого века.

Когда она меня разглядела, на этом – в свое время прекрасном – лице появилось озадаченное, почти испуганное выражение. Она созерцала призрак, – более того, она его осязала, прикоснувшись к материи хорошо знакомого пиджака. Она вдруг очутилась лицом к лицу с давним прошлым, которое каким-то невероятным образом стало вполне реальным настоящим.

Как бы там ни было, она снова произнесла его имя, на сей раз уже с утвердительной интонацией, вглядываясь в меня пристальнее некуда. А затем перешла на свистящий шепот:

– Но это невозможно! Тебе сейчас должно быть лет семьдесят. Далеко за семьдесят! Как мне! Ведь это было сорок лет назад!

Ее рука снова, теперь уже крепко, вцепилась в мое плечо, так что пальцы смяли материю. Она уставилась на эту свою руку, затем окинула взглядом чудесный костюм, в котором отец чувствовал себя как король. Лицо ее исказила гримаса узнавания, смешанная с ужасом и крайним недоумением.

Я так и не успел ничего сказать в ответ, прежде чем она отпустила мое плечо и, яростно встряхивая головой, почти бегом покинула помещение.

Неужели это «Онг-ри-и» адресовалось моему отцу? Неужели эта самая женщина некогда с любовью и предвкушением скользила рукой по материи этого самого костюма, когда они с отцом катили в черной коробке лондонского такси из театра в отель либо на званый ужин – великие, волшебные мгновения, сопровождаемые мыслью: как долго он пробудет с ней в этот свой европейский приезд? Потом его костюм и ее платье лежали рядышком на полу номера в «Браунз» или «Коннахте» – точь-в-точь как в красивых мелодрамах для полуночников, которые мы смотрим с мыслью: «Эх, вот бы мне такую жизнь!»

Я не могу быть совершенно уверен. Мне остается лишь предполагать. Но в последнее время я предаюсь куда более мрачным размышлениям, особенно когда, бодрствуя в полчетвертого утра, начинаю яснее постигать суть вещей. Если она действительно поверила, что той ночью в баре повстречалась с моим отцом – или пусть даже с другим Генри, которого знала и любила много-много лет назад, – тогда все прежние нормы, правила и представления об этом мире под конец ее долгой жизни оказались внезапно и бесповоротно разрушенными. Она вдруг столкнулась с одной из тех сакральных тайн, которых нам следует избегать, ибо они воистину чудовищны. Эти тайны подобны бессоннице, которая оставляет человека в безнадежном одиночестве посреди ночи, когда перед тобой до самого рассвета нет ничего, кроме теней и тишины.