Array Антология - Смертельно опасны

Но потом до Салерно стали доходить вести о ситуации в осажденном Неаполе. Генрих впервые столкнулся с ожесточенным сопротивлением, которое организовали шурин Танкреда граф Ачерра и салернский архиепископ. Он нанял в Пизе корабли, но их не хватало, чтобы заблокировать гавань, и ему не удалось заморить неаполитанцев голодом и заставить их сдаться. Танкред решил обосноваться на острове Сицилия, понимая, что самое опасное его оружие – это жаркое, влажное итальянское лето. Воины Генриха, непривычные к такой удушающей жаре, вскоре слегли один за другим. Военные лагеря были особенно уязвимы для смертоносных заразных заболеваний вроде кровавого поноса; Констанция слышала, что от болезней погибло больше крестоносцев, чем от клинков сарацинов в Святой земле.

Поначалу она надеялась, что горожанам не станет известно о неудачах Генриха, но едва ли на это можно было рассчитывать, ведь Неаполь находился меньше чем в тридцати милях к северу от Салерно. Как только слухи стали просачиваться в город, она тут же заметила: люди сделались подавленными и угрюмыми, а дворцовые слуги не могли скрыть тревоги. Даже Мартина взволнованно спросила, уверена ли она, что Генрих победит, и заверения Констанции ее, кажется, не особенно успокоили. Поначалу в Салерно считали, что Танкреду не одолеть большое немецкое войско, и инстинкт самосохранения взял верх над верностью сицилийскому королю. Теперь же горожане начали опасаться, что поставили не на ту лошадь.

Когда минуло почти две недели без единой весточки от Генриха, Констанция отправила сэра Болдуина, предводителя своей гвардии рыцарей, в Неаполь разузнать, насколько все-таки плохи дела. И вот теперь она стояла на дворцовом балконе, прикрыв глаза от яркого света полуденного солнца, и задавалась вопросом, станет ли этот день днем его возвращения. Она ни за что не призналась бы вслух, но ей хотелось, чтобы он отсутствовал как можно дольше, – у нее не было сомнений, что Болдуин привезет дурные вести.

– Мадам? – У двери стояла Хильдегунд. Констанции прислуживали в основном сицилийцы, в том числе Дама Адела, которая ходила за ней с самого детства, и Микаил, евнух-сарацин, появление которого наделало при дворе Генриха немало шуму; немцы пришли в возмущение от вести, что сарацинам разрешено свободно жить в христианской стране, и просто-напросто ужаснулись тому, что Вильгельм в делах управления королевством опирался на людей, именуемых «дворцовыми евнухами». Констанция приложила все усилия к тому, чтобы утаить, что Вильгельм говорил по-арабски и что это один из государственных языков Сицилии. Она настояла на том, чтобы Микаил принял истинную веру, хотя и знала, что для многих евнухов крещение – всего лишь притворство. Но как объяснишь Генриху и его подданным сложную мозаику, которую представляло собой сицилийское общество? Хильдегунд была одной из немногочисленных ее немецких фрейлин. Сдержанная, степенная вдова очень помогла Констанции в ее упорных попытках выучить немецкий язык, и когда женщина напомнила ей, что настало время главной трапезы дня, Констанция кивнула и наградила ее ласковой улыбкой.

Обеды теперь совсем не походили на те, что устраивались во дворце в начале их пребывания в Салерно. Тогда местные лорды и их дамы отчаянно соревновались за приглашение к столу императрицы, и большой зал обычно бывал переполнен изящно одетыми людьми, которые старались привлечь ее внимание, выставляя напоказ шелка и драгоценности. Но вот уже на протяжении недели приглашения отклонялись под самыми жалкими предлогами, и этим воскресным днем стол с Констанцией делили только члены ее собственной свиты.

Дворцовые повара приготовили множество вкусных блюд, но Констанция едва прикоснулась к жареному каплуну, которого ей подали. Она окинула взглядом стол и заметила, что у остальных тоже нет аппетита. Тогда, напомнив себе, что ей следует служить примером для домашних, она завела оживленную беседу с Мартиной и своим священником, но тут через открытые окна до них донеслись крики. Во двор въехали всадники. Она отставила кубок с вином и медленно поднялась на ноги, приветствуя Болдуина, когда того пропустили в зал. Один взгляд на его лицо сказал Констанции все, что ей важно и нужно было знать, но она заставила себя протянуть руку и взять письмо, которое он подал ей, опустившись на колено.

Жестом попросив его встать, она сломала печать мужа и быстро проглядела содержимое. Конечно же, письмо не было написано рукой Генриха; он всегда диктовал писцу, потому что никогда не посылал ей ничего такого, что не предназначалось бы для чужих глаз. По залу прокатилась волна тихого гула – все увидели, как краска схлынула с ее лица, оставив на коже почти прозрачную бледность. И все же, когда Констанция подняла глаза, голос ее звучал ровно и ничем не выдавал бушующего внутри горя.

– Я не стану обманывать вас, – сказала она. – Вести недобрые. Многие воины умерли от кровавого поноса, и даже сам император поражен этой мерзкой болезнью. Он решил, что лучше будет прекратить осаду, и вчера его войско начало отступление от Неаполя.

Послышалось аханье, сдавленные вскрики, кто-то из рыцарей чертыхнулся себе под нос.

– А как же мы, госпожа? – выпалила одна юная девушка. – Что будет с нами?

– Император желает, чтобы мы оставались в Салерно. По его словам, мое присутствие здесь служит доказательством того, что он намерен вернуться и война еще не окончена.

Воцарилось потрясенное молчание. Воспользовавшись паузой, она поманила за собой Болдуина и вышла во двор. Солнце сияло ослепительно, и, опустившись на краешек мраморного фонтана, она ощутила сквозь шелк платья палящий жар.

– Он сильно болен, Болдуин? – спросила Констанция так тихо, что ей показалось нужным повторить, и она сглотнула несколько раз, чтобы смочить горло.

Он опустился на колено рядом, пристально глядя ей в лицо.

– Очень болен, моя госпожа. Врачи сказали, он непременно умер бы, если б остался. Боюсь, лихорадка помутила его разум – он словно не видел, в какой опасности вы окажетесь теперь, после отступления.

Констанции подумалось, что виной всему не лихорадка, а крайняя самоуверенность Генриха. Он не понимал, что страх салернцев перед ним обусловлен лишь его присутствием. Когда разнесутся вести, что войско отступает, люди расценят это как поражение и начнут бояться Танкреда более Генриха, ибо они предали его, пригласив ее в свой город. Ощутив, как подкрадывается головная боль, женщина потерла виски в тщетной попытке остановить ее. Королевского гнева в самом деле следует страшиться. Отец Генриха сровнял Милан с землей в наказание за предательство, а ее брат, отец Вильгельма, разрушил город Бари, чтобы преподать урок потенциальным мятежникам. Способен ли Танкред на столь беспощадную месть? Она так не думала, но откуда было это знать перепуганным жителям Салерно?