Дин Кунц - Невинность

– Я лучше пойду.

– Нет, ты же не грубиян. Отодвинь стул. Сядь.

Несмотря на одну узкую кровать, несмотря на одно кресло в гостиной, я спросил:

– Ты здесь живешь не одна, так?

Разбивая яйцо в компании своей тени и дрожащих теней, отбрасываемых свечами на стены, она ответила:

– Есть одна, кто изредка приходит и уходит, но сейчас я говорить о ней не буду. Для тебя в этом опасности нет.

Я стоял у стола, гадая, что же мне делать.

Спиной ко мне Гвинет, однако, знала, что я не отодвинул стул. В руке держала второе яйцо, колеблясь, разбивать его или нет.

– Теперь все зависит от взаимного доверия, Аддисон Гудхарт. Садись или уходи. Третьего не дано.

Восемнадцатью годами раньше, на второй неделе моего пребывания в городе, ночью я увидел чистяка в синем костюме хирурга, идущего по карнизу над моей головой…

Позже, уже дома в нашем подземном убежище, после того как мы разложили продукты по полкам в кладовой, отец заварил травяной чай с ароматом апельсина, а я порезал кекс с кокосовой глазурью, мы сели за наш маленький стол. Оно и сын Оно, болтающие о том и о сем, и только доев кекс и положив вилку, отец коснулся вопроса, который полагал более важным, чем разговор о пустяках. Речь пошла о чистяках и туманниках.

Он никогда так их не звал. Не подобрал им названий, а если и предполагал, кто они и откуда взялись, то обсуждать свою версию не собирался. Зато точно знал, что нам делать при встрече с ними.

Его интуиция, так же как моя, подсказывала, что туманники – это беда, хотя он, конечно, не мог сказать, какая именно. Даже слово « зло », по его мнению, не могло в полной мере их охарактеризовать. А потому наилучший вариант – их избегать. Конечно же, никогда к ним не подходить, но, с другой стороны, убегать от них со всех ног тоже неправильно. Не зря же попытка убежать от злой собаки провоцирует ее нападение. Полное безразличие к туманникам срабатывало и для отца, и для его отца, он рекомендовал мне поступать точно так же, не пытаясь придумать что-то новое.

Наклонившись через стол, понизив голос, словно здесь, глубоко под городом, под толщей бетона, его могли подслушать, он добавил:

– Что касается других, тех, кого ты называешь чистяками. Они – не зло, как туманники, но по-своему еще более ужасные. По отношению к ним тоже лучше всего изображать безразличие. Старайся никогда не встречаться с ними взглядом, а если случайно окажешься рядом и он посмотрит на тебя, тут же отворачивайся.

Его предупреждение удивило меня.

– Они не кажутся мне такими ужасными.

– Потому что ты очень молод.

– Они кажутся мне прекрасными.

– Ты веришь, что я могу тебя обмануть?

– Нет, отец, я знаю, ты никогда такого не сделаешь.

– Ты поймешь, когда станешь старше.

Больше он ничего не сказал. Отрезал еще кусок кекса.

При свете единственной свечи, поставленной у тарелки Гвинет и далеко от моей, мы съели простой, но удивительно вкусный предрассветный завтрак, состоящий из яичницы и поджаренной в тостере сдобной булочки с изюмным маслом. И она сварила потрясающе вкусный кофе.

После шести лет одиночества трапеза в компании и разговор доставляли мне огромное удовольствие. Больше чем удовольствие. Гостеприимство и дружеское расположение Гвинет действовали на меня с невероятной силой, сокрушали до такой степени, что иной раз я не мог произнести и слова, не показав, сколь глубоко я тронут.

Не без моей помощи говорила, главным образом, она, и ее голос – чистый, ровный, мягкий, несмотря на ее желание показать собственную крутизну, – очаровывал меня не меньше, чем грациозность движений и решительность, с которой она, похоже, бралась за любое дело.

Она, по ее словам, отшельница с юных лет, и не потому, что страдала агорафобией, страхом открытых пространств, мира, который находился за пределами комнат, где она жила. Она любила мир и исследовала его, правда, обычно в поздние часы, когда большинство горожан укладывалось спать. Бродила она по улицам и в плохую погоду, когда люди проводили вне дома лишь минимально необходимое время. В прошлом году, когда на город обрушился самый мощный за всю его историю грозовой фронт и два дня люди не высовывали носа за дверь, она провела под открытым небом многие часы, словно богиня молний, грома, дождя и ветра, не боясь ярости природы, наслаждаясь ею. Гвинет чуть не отрывало от земли, но она радовалась жизни, как никогда.

Люди вызывали у нее отвращение. Психотерапевты называют это социофобией. В присутствии людей она могла проводить лишь короткое время, а толпу вообще не выносила. Телефон у нее был, но на звонки отвечала она редко. Практически все покупала через Сеть. Продукты ей оставляли у двери, и она забирала их после ухода курьера. Гвинет любила людей, говорила она, особенно в книгах, из которых, собственно, и узнавала о них, но не хотела общаться с людьми настоящими – не вымышленными.

Тут я ее прервал:

– Иногда я думаю, что правды в беллетристике больше, чем в реальной жизни. По крайней мере, правды столь концентрированной, что ее легче понять. Но что я знаю о реальных людях или мире, учитывая необычность моего существования?

– Возможно, ты всегда знал все важное, но тебе понадобится вся жизнь, чтобы осознать, что ты знаешь, – услышал я в ответ.

И пусть мне хотелось, чтобы она объяснила смысл своих слов, намного сильнее меня интересовало ее прошлое. Я хотел узнать о нем как можно больше до того, как приближающаяся заря загнала бы меня под землю. И предложил ей продолжить.

Богатый овдовевший отец Гвинет с пониманием относился к ее состоянию, а психотерапевтам не доверял, поэтому она ни в чем не знала отказа, и он не принуждал ее к лечению. С первых лет Гвинет проявила себя вундеркиндом, выучилась самостоятельно и демонстрировала эмоциональную зрелость, свойственную уже взрослым, сформировавшимся людям. Она жила одна на верхнем этаже в центре города, за закрытой дверью, ключ от которой был только у отца. Еду и все необходимое оставляли у порога, а когда требовалось провести уборку, она ретировалась в комнату, где прибиралась сама, и ждала, пока горничная уйдет. Она сама стирала свою одежду, сама застилала постель. Долгое время она видела только отца, если не считать людей, за которыми наблюдала из окон шестого этажа.

Вскоре после тринадцатого дня рождения она случайно наткнулась на журнальную статью о готическом стиле, и фотографии зачаровали ее. Она целыми днями не могла от них оторваться, потом прилипла к экрану компьютера, изучая девушек-готов во всем их сумасбродном великолепии. И постепенно у нее сформировалась идея: если она станет Гвинет, отличной от прежней, Гвинет, отказывающей миру во власти над ней и бросающей ему вызов своей внешностью, тогда она сможет появляться среди людей, обретя большую свободу. Поскольку лучи солнца никогда ее не касались, кожа Гвинет уже стала белой, как лепестки лилии. Поднятые гелем и торчащие во все стороны волосы, густая черная тушь, другой грим, пирсинг, солнцезащитные очки и переводные татуировки на тыльных сторонах ладоней играли не просто роль костюма, но демонстрировали храбрость. Она выяснила, что слишком уж вызывающий готический облик привлекает ненужное ей внимание, а потому быстро нашла необходимую золотую середину. После этого она уже могла жить и вне комнат шестого этажа, хотя выходила из дома нечасто, чуралась толп, предпочитала спокойные улицы, где чувствовала себя наиболее спокойно ночью и в самую плохую погоду.