Дин Кунц - Невинность

– Я видел, как застрелили моего отца.

– Надейся на толику удачи.

– Никакой удачи не существует.

– Точно, – кивнула она. – Не существует.

Мы встретились в водовороте жизни, который скорее раскидывает людей в разные стороны, чем соединяет, мы нашли друг в друге так много общего, что отринули сомнения и перебороли слабости, превратив их в решимость и силу, мы влюбились, прекрасно понимая, что не можем обладать друг другом, что любовь эта сердца с сердцем, разума с разумом, души с душой. Нам достался бесценный дар. И хрупко выстроенная цепочка причин и следствий в красоте и утонченности превзо-шла самое изысканное яйцо Фаберже, а может, и целую сотню яиц.

Чтобы сохранить эту любовь и получить годы для исследования малой толики ее дорог и святилищ, мы не имели права ни на одно неправильное решение, и нам оставалось только делать все правильно, причем быстро и эффективно.

Мы миновали снегоочистительную машину, похоже сломавшуюся. Маячок на крыше ярко горел, но не вращался, и полосы желтого света не сменялись тенями. Машина стояла с выключенными фарами, неработающим двигателем, открытой дверцей пустующей кабины. Снежинки таяли на еще теплом капоте. Светились только подфарники, и большую машину медленно заносило снегом.

Чуть позже в жилом районе меня удивили дома с освещенными окнами. Их хозяева явно не спали, подобно обитателям многих других домов. Писатель Ф. Скотт Фицджеральд сказал, что в темноте души всегда три часа ночи, и эти шестьдесят минут между тремя и четырьмя часами в буквальном смысле были самыми темными в городе. Но не в эту ночь.

На улице, обсаженной кленами с голыми ветвями, автомобили у тротуара и валы снега, появившиеся стараниями снегоочистительных машин, не позволяли припарковаться. Гвинет заглушила двигатель, поставила «Ровер» на ручник, и мы вышли из кабины напротив дома из желтого кирпича, оставив для проезда только одну дорожную полосу.

Калитка в железном заборе, ступени крыльца, дверь – каждый ориентир на последнем участке пути наполняла угроза, а ветер, бросавший в спину снегом, советовал как можно быстрее переступить порог, что бы нас за ним ни ожидало. Телфорд знал о нашем приезде. На скрытность рассчитывать не приходилось.

Прежде чем Гвинет нажала на кнопку звонка, я попытался ее остановить:

– Может, пора на этот раз, кем бы мы ни были, позвонить в полицию?

– Телфорду нечего терять. Если он увидит полицию, у него окончательно снесет крышу. Да и какие копы приедут на вызов? Ты можешь гарантировать, что кто-нибудь из них серьезно относится к принесенной клятве? И приедут ли они? Ответят на вызов в такую ночь? С этого момента мы одни, Аддисон, совершенно одни, ни на кого не можем рассчитывать. И через две минуты опоздаем.

Она нажала на кнопку звонка.

Никто не ответил, она открыла дверь, и мы вошли. Увидели мертвого Уолтера, лежащего в арке между прихожей и гостиной. Выстрелили в него не один раз.

В гостиной горели лампы, перед статуэткой Девы Марии мерцала свеча, в телевизоре о чем-то рассуждали голоса – Уолтер и его сестра в тот роковой час смотрели какую-то передачу, – и Джанет лежала в луже крови, умерев более медленной смертью, чем ее брат.

Ее жестокое убийство стало прошлым, и тоже убитая жена Уолтера, Клер, улыбалась с двух фотографий в серебряных рамках с узором из роз. Готический макияж Гвинет не смог полностью скрыть ее душевную боль. Тушь окрасила слезы, такие же черные, как ее горе.

Диктор выпуска новостей сообщил о запрете всех международных рейсов из и в Соединенные Штаты, но мы не успели обдумать его слова, потому что лестница звала нас наверх, пусть, возможно, и вела на эшафот.

В коридоре второго этажа мы миновали открытую дверь детской спальни, куда медсестру по имени Кора привели, чтобы убить вместе с детьми. Теперь там не было ни медсестры, ни детей: только их тела.

В комнате, отведенной безымянной девочке, Телфорд сидел на краю кровати, на которой обычно спала Кора. Он наклонился вперед, положив локти на колени, руки висели между ног, сжимая пистолет. Поднял голову, когда мы вошли, улыбнулся, но радости в его улыбке я не увидел: только лихорадочное ликование бешеного шакала.

Волосы Телфорда висели влажными, неопрятными лохмами, словно он только что вышел из душа, однако намокли они от пота, о чем говорил характерный кислый запах. На бледном, блестящем лице черные радужки налитых кровью глаз напоминали порталы в мир его разума, начисто лишенный света. Розовые губы покрылись серым налетом, словно он тоже задумал податься в готы.

– Маленькая мышка, ты – фантазия онаниста.

– Ты – нет, – ответила она.

– А кто этот человек в маске, Кимосаби? [22]

– Не узнаешь? Капюшон и все такое? Он – Смерть? [23]

– Я не думаю, что Смерть катается на лыжах.

Он хрипел, как было и по телефону, и слова давались ему с большим трудом.

– Ты неважно выглядишь, – отметила Гвинет.

– Согласен с тобой.

Он взмок от пота, рубашка прилипла к телу, брюки запачкала кровь, но не его.

Гвинет подошла к кровати безымянной девочки, не отрывая глаз от Телфорда.

– Я думала, ты в Японии.

– Дальний Восток уже не так хорош для бизнеса.

– Поэтому ты вернулся раньше.

– Недостаточно рано.

Опасаясь, что нас уже окружили, я спросил:

– А где ваши… помощники?

– Мерзавцы струсили и сбежали.

– После того, как погубили всю семью.

– Этим их не напугать. Но у меня случился приступ, и они умчались, как маленькие девочки.

– Приступ?

Вновь он невесело улыбнулся.

– Вы увидите.

Гвинет положила тазер на прикроватный столик.

– Я тоже не смогу стрелять, – и Телфорд положил пистолет на кровать рядом с собой.

– Когда появились симптомы? – спросила Гвинет.

– Легкость в голове – утром. Легкая тошнота после полудня. Температура к обеду. Потом шандарахнуло.

– Болезнь быстрая.

– Поезд-экспресс.

В мои недавние визиты в библиотеку я не читал газет. Внезапно какие-то отрывки, которые слышал по телевизору двумя днями раньше, сложились воедино, и я понял, какой подтекст упускал в разговорах Гвинет с Годдардом и архиепископом.

Я всегда жил рядом с миром и только в малой степени в нем. В данном случае ценой изоляции стало неведение.

Гвинет начала снимать поручень безопасности с больничной кровати девочки.

– Лучше ее не трогать, – посоветовал Телфорд.

– Я увожу ее отсюда.

– Я к ней прикасался. Лапал. Она такая милая. Сочная. От этого она теперь умрет.

Гвинет откинула одеяло и простыню. Мы увидели, что пижама расстегнута, а штанишки спущены до колен.

Я отвернулся.

– Мог только потрогать. – В голосе куратора слышалось сожаление. – Но удовольствие получил.