Дин Кунц - Невинность

Я уже спускался по лестнице, когда меня окутал дурной запах из камина архиепископа, вонь охваченных пламенем марионеток Паладайна.

Я остановился, и Гвинет его тоже почувствовала, потому что, продолжая спускаться, сказала:

– Это ерунда, их здесь нет, явный обман, такой же, как стук на чердаке. Пошли.

Мимо мертвого Уолтера, через фойе. Дверь, крыльцо, калитка в железном заборе, каждый ориентир на обратном пути выглядел не менее зловеще, чем чуть раньше, когда мы только направлялись к дому.

Гвинет открыла дверцу заднего борта, и я осторожно положил девочку в багажное отделение «Ленд Ровера».

На улице двое или трое людей откапывали свои автомобили из-под снега. Лихорадочно откапывали, так спешили, что даже не оторвались от своей работы, чтобы глянуть на нас.

Захлопнув заднюю дверцу, я спросил у Гвинет:

– У тебя в бардачке есть дезинфицирующий гель? Что-нибудь? Машина поведу я.

– Ты не знаешь, как это делается. Со мной все будет хорошо, Аддисон.

Она села за руль, а мне не осталось ничего другого, как занять пассажирское сиденье, а потом мы тронулись с места. Поехали, но только куда и зачем?

Кто мы, сокрытые от всех, что мы, почему вообще существовали, объясняло тайну музыки, доносящейся из ниоткуда.

В дни после той жуткой ночи в городе, располагая временем, чтобы все обдумать, я осознал, что отец никогда не слышал этой прекрасной, но грустной мелодии, которая каким-то образом нашла путь в мое трехкомнатное убежище, расположенное глубоко под землей. Он обрел покой на дне реки за год или даже больше до того, как первые ноты зазвучали вокруг меня, когда я читал книгу.

Иногда ноктюрн игрался только раз, звуки окружали меня, я восторгался чистотой мелодии, мое сердце понимало все эмоции, вложенные в музыку. Я знал, что для композитора побудительным фактором послужило горе, и это сочинение – следствие утраты кого-то очень близкого, но также восхищался талантом этого человека и мудростью решения не поддаться горечи, а превратить ее в прекрасное. В других случаях произведение играли два или три раза, случалось, и все пять, и повторение заставляло меня полностью забыть все мысли о личности композитора и его мотивах. С какого-то момента музыка выражала мои чувства, связанные с моими утратами.

Будь отец жив, когда возник этот феномен, услышь он этот ноктюрн и, как я, заинтересовавшись его источником, он бы наверняка сформулировал вопрос: чьим усилием это произведение для фортепьяно могло пересечь полгорода под землей, без помощи проводов или беспроводных технологий, а потом звучать в наших комнатах в отсутствие приемника, усилителя и динамиков? Разговоры на эту завораживающую тему привели бы к догадкам, догадки – к предположениям. Предположения – к версиям и, наконец, к рабочей гипотезе, которая со временем могла быть отвергнута, и тогда процесс начался бы с самого начала.

Отец никогда не перешел от рабочей гипотезы к доказательству теории, потому что при жизни так и не узнал истинной природы скрытых от всех. Кто мы и почему существуем, объясняет ту силу, посредством которой музыка Гвинет доносилась до меня сверхъестественным способом. Если бы я не встретил Гвинет, если бы ее биологический отец не обладал даром предвидения и не был столь благородным человеком, если бы ближайшим другом ее отца оказался не Тигью Хэнлон, возможно, я бы никогда не выяснил, кто мы, и умер бы при таком же взрыве нигилистического насилия, как мой отец.

В ночь смерти Телфорда я открыл, кем я был и кто есть. Чего могло бы никогда не случиться, если бы… Что ж, мы опять уходим в область предположений.

Снег падал и падал, ложился на тот, что уже покрывал землю, и мне казалось, что такого бурана не было никогда раньше, но не потому, что снег падал так же плотно, как тропический ливень: просто теперь я знал о безжалостной болезни. Знание это вносило коррективы в мое зрение: в падающей белизне я видел не умиротворенность, свойственную любому снегопаду, а перспективу вечного покоя.

Большой город – надежда человечества. Это не означает, что будущее – в больших городах. Полустанок тоже надежда человечества. Скромная деревенька, административный центр округа, столица штата, огромный метрополис: каждый из них надежда человечества. Так же, как любой район. Жизнь в изоляции, возможно, жизнь подготовки, какой оказалась моя, но это не полноценная жизнь. Таковой она становится, когда в ней появляются другие. Хотя я был изгоем, которого нигде не ждали с распростертыми объятьями, город являлся моим домом, а его жители – моими соседями, пусть даже они и не желали иметь со мной ничего общего, и этот быстро падающий снег мог с тем же успехом быть пеплом из трубы крематория лагеря смерти, вид которого вызывал рвущую сердце грусть.

Безымянная девочка, завернутая в одеяло и в коме, лежала в багажном отделении «Ленд Ровера». Гвинет вела внедорожник. Я тревожился. Тревожился и винил себя в том, что вовремя не пристрелил Телфорда из его же пистолета. А еще молил Бога не дать мне впасть в отчаяние.

– Как часто ты простужался? – спросила Гвинет.

В сложившихся обстоятельствах вопрос выглядел странным.

– А зачем это тебе?

– Считай, из чистого любопытства.

– Как часто я простужался?

– Именно.

– Ни разу.

– Как часто ты болел гриппом?

– Никогда. Как я мог простудиться или заболеть гриппом? Я никогда не контактировал с людьми, больными или нет. Я жил в практически полной изоляции.

– Как насчет человека, которого ты называл отцом? Простуды, грипп?

– За то время, что я его знал, ничего такого. Он тоже ни с кем не общался.

– Зубная боль?

– Нет. Мы чистим зубы и пользуемся межзубной нитью. Относимся к этому очень пунктуально.

– Должно быть, это волшебная зубная паста и волшебная нить. Ни одной дырки в зубе?

– К чему ты клонишь?

– Когда-нибудь резал палец?

– Разумеется.

– Рана когда-нибудь нагнаивалась?

Чистяки отвлекли меня от ответа. Мы все еще находились в жилом районе, где они изредка встречались, как встречались везде, но неожиданно появились в большом количестве. Один, в больничном голубом, пересекал лужайку, на которой дети в самом начале бурана слепили снеговика, использовав диски оранжевого светоотражательного пластика вместо глаз, теннисный мяч вместо носа и клавиши детского пианино вместо зубов. Еще один, в белом, прошел сквозь стену и направился к улице, не оставив обломков и не причинив себе вреда. Двое в зеленом плавно спустились с крыши. Все они двигались над снегом, а не по нему. На высокой ветке дерева светящаяся женщина в голубом стояла, как часовой, и, заметив приближающийся «Ленд Ровер», повернула голову, чтобы посмотреть на нас, а я, несмотря на большое расстояние, отвернулся, как говорил мне отец, хотя встретиться взглядом мы и не могли.