Эрин Моргенштерн - Беззвездное море

Одна испытуемая, было дело, подошла к слушателю сзади, облокотилась на спинку его стула и всю историю прошептала ему в ухо.

А еще один свою долгую и многосложную повесть всю целиком пропел, от сентиментального зачина через воющую боль и снова к тихой мелодии.

А третья, используя стул свой как инструмент, по ходу действия погасила одну за другой все свечи и завершила свой ужасающий рассказ в темноте.

Как только история закончена, слушатель удаляется.

Испытуемый остается один, когда на несколько минут, а когда и на час.

Потом приходит хранитель. Некоторых поблагодарит за труды и отпустит.

А остальных попросит выбрать со стены ключ. Какой угодно.

Ключи не подписаны. Выбор делается исходя из ощущений, подчиняясь инстинкту или следуя эстетическим предпочтениям.

Ключ принят, и испытуемый возвращается на свой стул. Тут ему завязывают глаза.

Ключ, который он выбрал, раскаляют в огне и прижимают к груди испытуемого. Шрам-отпечаток располагается примерно там, где был бы ключ, если его носить на цепочке вокруг шеи.

В темноте хранитель видит себя самого внутри той комнаты, которую выбранный им ключ отмыкает. И по мере того, как притупляется острота боли, он начинает видеть все комнаты. Все двери. Все ключи. Все вещи, которые ему отныне хранить.

Тех, кого делают хранителями, делают ими не потому, что они люди высокоорганизованные, понимают в механике, преданны или достойны больше других. Нет. Преданность – удел служителей. Достоинство – удел стражей. Хранители сильны присутствием духа и никогда его не теряют.

Их делают хранителями, потому что они понимают, зачем мы здесь.

Почему это важно.

Потому что они понимают в историях.

Они чувствуют жужжание пчел в своих венах.

Но так было раньше.

А теперь есть только один.

Закери Эзра Роулинс, прежде чем забрать свое пальто из гардероба, трижды поглядывает на часы. Перечитывает записку. Терпение и Стойкость. Час ночи. Принесите цветок.

На девяносто четыре процента он уверен, что Терпение и Стойкость – это имена львов на ступеньках Нью-Йоркской публичной библиотеки, которая всего в нескольких кварталах отсюда. Оставшиеся шесть процентов неуверенности не стоят того, чтобы рассматривать иные возможности, да и минутная стрелка, похоже, отмеривает время быстрей, чем ей это свойственно.

– Благодарю вас, – говорит он гардеробщице, которая приносит его пальто, и делает это с чрезмерным энтузиазмом, судя по выражению ее лица, каковое легко считывается, несмотря даже на то, что часть лица скрыта под маской, но Закери уже на полпути к выходу.

Там он медлит, припомнив единственную инструкцию, содержащуюся в записке, и, стараясь действовать незаметно, вытягивает один цветочек из композиции, поставленной у входной двери. Цветок бумажный, лепестки вырезаны из книжных страниц, но, что ни говори, это цветок. Другого ему не найти. Сойдет.

Прежде чем выйти, он снимает маску, засовывает ее в карман пальто. Без маски ему уже как-то не по себе.

Уличный воздух сталкивается с ним ледяной стеной, и тут же он сталкивается с чем-то еще, покрепче, что сбивает его с ног.

– Ох, ради бога, простите! – раздается над ним.

Часто моргая, Закери, поднимает глаза, ужаленные морозом, и затуманенное выпитым зрение настаивает на том, что к нему обращается очень вежливый полярный медведь.

Еще пару раз сморгнув, он добивается того, что полярный медведь утрачивает некоторую долю своей пушистости и размытости и оборачивается белоснежно-седой дамой в столь же белой шубке. Дама протягивает ему руку в белой перчатке.

Приняв руку, Закери позволяет даме-медведице помочь ему подняться на ноги.

– Бедняжка, – сочувственно говорит она, а белые перчатки ее порхают над его плечами и лацканами, сами при этом каким-то чудом не пачкаясь. Дама озабоченно поджимает ярко накрашенные губы. – Вы целы? Я даже не видела, куда я иду, такая глупость!

– Все в порядке, – отвечает Закери, брюки его в ледяной крошке, а плечо ноет. – А у вас? – интересуется он, хотя ни у дамы, ни у ее шубки ни волосок с места не сбился, и обе они кажутся теперь даже не белыми, а скорей серебристыми.

– Я цела-невредима в той же мере, в какой невнимательна, – отвечает она, снова порхая перчатками. – Давненько никто не падал к моим ногам, даже в таких обстоятельствах, так что я, в целом, признательна вам, мой дорогой.

– К вашим услугам, – кланяется Закери, автоматически улыбаясь. Боль в плече утихает. Он чуть было не спрашивает даму, не с маскарада ли она возвращается, но его слишком заботят убегающие минуты. – Хорошего вечера! – прощается он и, оставив ее в пятне света под навесом у входа в “Алгонкин”, торопится дальше.

Свернув на Пятую авеню, он снова сверяется с часами. Несколько минут еще есть.

По мере того как он приближается к библиотеке, под шуршание автомобильных шин по влажной дороге, его автопилот начинает сбоить. Руки окоченели. Глянув на них, он видит уже помятый бумажный цветок. Подносит его ближе к глазам, может, станет понятно, из какой книги сделаны лепестки, но текст по-итальянски.

Подойдя к библиотеке, он замедляет шаг. Несмотря на поздний час, народ вокруг есть. Несколько мужчин, все в черных пальто, смеются и болтают на светофоре, ждут зеленого света, чтобы перейти улицу. У низкой каменной стенки целуется какая-то парочка. На лестнице никого нет, и библиотека закрыта, но львы на своем посту.

Закери проходит мимо того, который вроде бы Стойкость, и останавливается ровно посередине между двумя львами. Смотрит на часы: две минуты второго.

Неужели он пропустил встречу, если, конечно, это была встреча, или нужно еще подождать?

“Жаль, не захватил книгу”, – привычно думает он, как всегда, когда нужно убить время, тут же припоминает, что как раз захватил, и лезет во внутренний карман пиджака. Но “Сладостных печалей” там нет.

На всякий случай он проверяет все имеющиеся карманы. Втуне.

– Не это ли ищете? – спрашивает кто-то из-за спины.

На библиотечной лестнице несколькими ступеньками выше Закери стоит человек в коротком пальто полувоенного покроя, с поднятым воротником и заправленным внутрь толстым шерстяным шарфом. Темные волосы с проседью на висках обрамляют лицо, которое допустимо было бы назвать красивым, если снабдить красоту эпитетами “суровая” и “непривычная”. Он в черных брюках и начищенных туфлях, но Закери не помнит, чтобы видел его на балу.

Рукой в черной перчатке он держит “Сладостные печали”.

– Вы ее у меня украли! – ахает Закери.

– Нет, украл ее у вас кое-кто еще, а вот я выкрал ее у них, – объясняет человек, спускаясь по ступенькам и останавливаясь рядом с Закери. – Не стоит, не благодарите меня.