Майкл Муркок - Глориана; или Королева, не вкусившая радостей плоти

Из корзины (принесенной по-матерински заботливой Элизабет Моффетт) мяукнул маленький черно-белый кот, как бы предостерегая. Она погладила его по голове, обдумывая проблему нежелательных следов. Изъяв из балдахина длинную веревку, привязала один ее конец к решетке, а второй, с кисточкой, петлею закрепила на запястье. Затем вернулась к креслу, сложив в кошель свечу, огниво и трут, дабы на оное кресло встать, руками ухватить выступ, вскарабкаться, теребя гобелен ногами, так что, к ее ужасу, он частью вышел из креплений. Однако она уже вскарабкалась – и вынуждена была рискнуть гобеленовым свидетельством. Она пролезла в отверстие; решетка на веревке, глухо постукивая, тащилась следом и с брязгом налетела на отверстие, когда Уна двинулась по проходу. В пыли и щебенке корчилась она, пока тот не расширился; тогда, повернувшись, она потянула за веревку, дабы затворить панель, и прикрепила свободный конец к обломку балки, торчавшему из камней. Закамуфлировав способ войти и обеспечив способ вернуться, она сколько-то времени двигалась далее во тьме, одолевая по памяти маршрут, что прошлой ночью привел к ней умирающего Саллоу.

Осмотрительно возжегши свечу, она обнаружила себя в длинном туннеле, что позволял выпрямиться в полный рост. Пожалела, что не взяла потайной фонарь, ибо свеча могла ее предать. Чуть покралась, потом вынула меч. Сие действие вернуло ей уверенность. Сбалансированная сталь в руке дала ей иллюзию неуязвимости; так она шла далее более легким шагом, пока не достигла галереи с крохотными тюремными камерами по одну сторону, и здешняя резьба мстилась уже не затейливой, но угрозливой. Новые туннели, еще одна галерея, и наконец – уводящие с сего уровня ступени в просторный, мрачный, заброшенный зал, что мог двумя-тремя столетиями ранее вести к внешней двери. Перепутав его с залом, до коего Саллоу довел ее с Королевой, она спустилась по лестнице на площадку на полпути, вгляделась во тьму. Помещение было меньше ей представившегося, здесь никто не жил. Крысы-альбиносы привставали на задние лапы и сверлили ее розовыми, неиспуганными очами.

Она возвращалась по вибрирующей лестнице, дабы сориентироваться. Слышался неоднократный скребеж; она пренебрегла им, приписав крысам. Донесся шепот, могущий быть равно человечьим или зверьим, однако с ним она сталкивалась в предыдущие вылазки и мужества не лишилась. Впрочем, она отразила пламень свечи в клинке на случай, если злокозненные глаза наблюдают и раздумывают напасть, и тут заметила еще один отблеск на вершине лестницы, и сердце ее запрыгало.

– Эй?

Она воздела огонь. Отсверк серебра. Собственное эхо донеслось снизу, будто над нею издевались подменыши, готовившиеся заместить ее кем-то из своего племени. Чернота вновь сгустилась до кромешности.

Уна замерла, осознавая все безрассудство похода в стены. Сперва следовало выспаться. Ей нужно было искать совета, пусть хотя бы Уэлдрейка и леди Блудд. Они бы ее сопроводили. Но она не доверяла рассудительности обоих: первый – воображала, вторая – слишком пьяна. Сия потребность найти убивца Саллоу могла предать ее собственной смерти. Но бояться виденных ею жалких тварей было нечего. Что, если одна умертвила Саллоу? Что, если другая или та же самая убила леди Мэри, будучи уличенной, как думала Уна, в другом злодействе? Голова графини, подобно драгоценной жиле, то очищалась, то вновь мутилась, миг за мигом. Ее потрясывало. Она думала об опасности: Саллоу был вооружен не так, как она; леди Мэри – и вовсе безоружна. Кочевники в стенах возблагоговеют пред меченосным джентльменом. Они не отличались храбростью, что логично, иначе зачем бы им здесь прятаться?

– Что?

Эхо будто нарастало. Новые тени копошились за ее спиной. Наконец добравшись до галерейных половиц, она пошла вперед. Ей мнилось, что призраки растворились, и она вновь была в одиночестве, ругая себя дурой за то, что ударилась в панику из-за детских фантазий.

Затем стройная изломанная фигура показалась в сиянии свечи, прикрывая глаза, отступая и бормоча.

– Нет!

Никого. Где-то скрипнула дверная петля.

Если сие был всамделишный образец врага, она им весьма воодушевилась. Зашагала по коридорам быстрее, минуя двери по обе стороны и ища огромный зал.

Проход кончился, и Уна увидела, что стоит на дне лестничного колодца. Ступени зигзагами бежали наверх, и из-за рококошных перил на нее таращились лица, словно узники из-за прутьев, удостаивая ее откровенным, но равнодушным любопытством. Лица были странно искажены, однако не филигранью поручней, а креплением к собственным телам. Уна поняла, что наблюдаема значительным племенем карл, мужчин и женщин, детей и подростков, явно потревоженных ею в странствии по этажам, ибо у всех у них имелись котомки и свертки. Она расслабилась и улыбнулась им снизу.

– Доброго вам утра!

Высокое эхо ее голоса, подобное тремолированным нотам виолы, услаждало слух. Некоторые карлы дарили ее ответными ухмылками, скаля зубы. Она узрела, что зубы их подпилены, и ее улыбка угасла. Склонившись на прощание, она удалилась с поспешностью, кою сочла разумной. Добычей их Уна не стала, ибо, когда она пустилась в свой путь, они продолжали свой, вверх по бесконечной лестнице, шаркая ногами и ворча.

Проходя насквозь очередную галерею, Уна подумала, что у карл есть некие черты изгнанников, и припомнила собственный образ: борьба за власть, частью территориальная, частью философическая, внутри стен. Ей на ум пришла единственная фраза Саллоу: «Он убил меня. Я дрался с ним».

Потолок палаты был расписным: приключения Улисса, вырисованные с такой художественностью, что Уна поневоле остановилась и опознала их столько, сколько позволяли пыль и свеча. Она пребывала в восхищении. Графиня в жизни не видела картин, равных сим, и все же они, надо полагать, вышли из моды и остались забыты, когда к дворцу добавилась очередная часть, а прежнюю обстроили, надстроили, похоронив переменчивые вкусы и смущение искусством прошлой эры, без разницы, сколь непревзойденно или долгоживуче то казалось. Уна размышляла о том, что из монархов единицы обладали тонкой чувствительностью, кою резонно мог ждать от них мир. Их сообщество отличалось пошлостью, его фанфаронство и грандиозная помпа, даже простейшие его занятия (как охота – верхом и пешая, с собаками и без) столь совершенно гармонировали с заурядными вкусами подданных, что монархи олицетворяли и представляли большинство куда удовлетворительнее любого органа избранных республиканцев. Ей не хотелось оставлять сии картины, но нужно было идти.

Она выбрала огромный проем и прокралась через множество покоев – оставленных комнат, опочивален и им подобных, – чьи разлагающиеся шелка и лен, очевидно, еще использовались. В какой-то миг прошла мимо ложа и увидела спящих на нем мужчину и женщину, костлявых и грязных, в золотых коронах, на плюшевых подушечках. Она отошла в сторону, уступая шествию затхлых лордов и леди, чьи истасканные шлейфы поддерживались ручками слепых детей, и смотрела, не пытаясь остановить их или спросить дорогу, пока они не исчезли. Они были из плоти и крови, сие доказывала вонь, однако для нее оставались привидениями; как если бы изначальные правители Альбиона продолжали держать свои Дворы, пока слой громоздился на слой.