Райчел Мид - Безмолвная

«Ладно, – соглашаюсь я. – Давай вернемся к привалу».

Под скальным козырьком мы съедаем по одному из упакованных полдников, стараясь не думать о том, как мало еды у нас осталось. Местность на этом плоскогорье кажется такой же не приспособленной для выращивания чего-то съедобного, как и в нашем собственном поселке, так что вряд ли нам удастся найти что-нибудь дикорастущее. Нам придется терпеть, пока не доберемся до подножия горы. Не может быть, чтобы в том городе не было возможности обеспечивать себя продуктами.

«Как хорошо, – говорит Ли Вэй, указывая на выложенную перед ним еду. – Только ради этого стоило совершить этот безумный спуск и чуть было не убиться».

«Не стоило бы так шутить, – укоряю я его, но невольно улыбаюсь. – Знаешь… Я ведь поэтому забралась тогда на сарай. За едой».

Он продолжает на меня смотреть, и, стараясь не краснеть, я поясняю:

«Говорили, будто там, на крыше, спрятаны продукты. Думаю, ребята постарше это просто выдумали, чтобы нас подразнить, но я поверила. Чжан Цзин тогда болела, и я решила, что ей станет лучше, если она съест побольше. Вот я и залезла туда проверить, правду ли рассказывали».

«И оказалось, что единственная правда заключалась в том, что сарай и правду был шаткий, – договаривает он за меня. Я киваю, ожидая, что он станет надо мной смеяться, но он спрашивает: – А почему ты раньше мне об этом не рассказывала? Я всегда считал, что ты туда полезла просто из озорства».

«Знаю, – отвечаю я. – И я всегда знала… знала, что ты из-за этого посчитал меня храброй. Уже тогда знала. Наверное, мне нравилось, что ты так обо мне думаешь. Я боялась сказать тебе правду».

«Что ты сделала это ради сестры? А это, по-твоему, не храбрость?»

«Звучит не так интересно, – говорю я. – Особенно когда тебе шесть лет».

«Ты ее очень любишь», – отмечает он.

Я поднимаю голову, чтобы встретиться с ним взглядом.

«Ты это и так знаешь».

«Вот почему ты здесь. И почему ты пошла к художникам: чтобы ей лучше жилось».

«Дело не только в этом, – признаюсь ему я. – Живопись – это часть меня. Это не просто работа. Она придает моей жизни смысл и помогает чувствовать себя настоящей».

Я вижу, что он меня не понял, но я не обижаюсь. Работа в шахте была единственным доступным для него занятием, и тут любить нечего. Как он уже говорил, это обязанность. Если он не будет добывать металлы, людям придется голодать.

Он пытается подавить зевоту, и я уговариваю его поспать, пока я подежурю. Он не спорит: ложится на своей стороне костра и вскоре легко засыпает. Я долго за ним наблюдаю, всматриваясь в черты его лица, и отмечаю, что пряди темных волосы выбились у него из-под повязки. Они лежат у него на щеке, и у меня возникает непреодолимое желание их убрать.

Ничего хорошего из этого не выйдет, так что я стараюсь отвлечься, переключаясь на другие окружающие меня картины и звуки. Моя привычка вести наблюдения никуда не делась и требует, чтобы я подметила все подробности – для будущего отчета. Я уже представляю себе, как бы изобразила все то, что с нами произошло, – какие эпизоды я зарисую и какие каллиграфические примечания сделаю. Мои пальцы зудят от желания взяться за краски и кисть, но нас окружают только камни и голые деревья. Я смотрю на свои руки – ободранные до крови о канат, несмотря на то, что я была в перчатках, и сомневаюсь, что у меня что-то получилось бы сотворить, даже имей я нужные средства.

Ли Вэй просыпается и утверждает, что ему лучше, но мы оба решаем провести ночь на том же месте. Он говорит, что нам стоит продолжить путь после рассвета, но меня продолжают тревожить его стопа и лодыжка. Спуск достаточно опасен даже при отсутствии травмы. Он уверяет меня, что у него все нормально, и приглашает поспать, пока он сменит меня на дежурстве.

Я совершенно вымоталась, но заснуть – трудно. Я не особо задумывалась над ситуацией, пока Ли Вэй спал, но теперь одолевают мысли о том, насколько сильно мы нарушили запреты, оказавшись здесь вдвоем. И это никак не связано с разницей в нашем статусе, хотя она и увеличивает запретность происходящего. Старейшина Лянь неоднократно поучала нас относительно должного поведения для девушек и юношей, мрачно предупреждая о том, что могут возникнуть «опасные чувства». Вот только насчет возникновения каких-то чувств я не особо беспокоюсь. Они уже есть, несмотря на мое величественное заявление относительно платонических отношений.

В конце концов я поворачиваюсь к нему спиной, что дает мне хоть какое-то ощущение уединения. Несмотря на жесткую землю, я в итоге засыпаю. Странные сны преследуют меня – скорее непонятные, чем пугающие. Я снова и снова слышу тот звук, который так потряс меня в ту первую ночь, когда вернулся слух: звук, который я теперь опознаю как многоголосый крик. Он соединяется с ощущением, будто кто-то пытается до меня дотянуться, но я по-прежнему не могу понять, кто это и зачем ему это нужно.

Когда я просыпаюсь, солнце уже садится. Ли Вэй разжег огонь. Я с изумлением вижу, что он достал нож и вырезает что-то на кусочке дерева. Мне вспоминаются те хризантемы, которые он для меня сделал, и я подсаживаюсь к нему, чтобы наблюдать за работой. Рядом с ним лежит кучка небольших плоских кружков. Я беру один и улыбаюсь, видя на нем вырезанный значок «солдат».

«Ты делаешь сянци? [1]»

Перебирая кружки, я узнаю другие фишки этой игры: Генерал, Советник, Слон…

Ли Вэй пожимает плечами и откладывает свою работу:

«Надо было чем-то себя занять. Может, ты нарисуешь доску, художник?»

Я кладу фишки и начинаю разглаживать землю на плоском участке рядом с костром. Вооружившись тонкой заостренной палочкой, я принимаюсь за дело и обнаруживаю, что, несмотря на поврежденные руки, могу проводить ровные прямые линии. Это занятие меня успокаивает: хоть что-то привычное в этом чужом месте. Я наношу разметку так же прилежно, как изображала бы события дня. Закончив, я обнаруживаю, что Ли Вэй наблюдал за моей работой. Когда он ловит мой взгляд, то, кажется, смущается.

«А у тебя хорошо получается», – признает он почти неохотно.

«Рисовать на земле?»

«Ты поняла, о чем я. Эти линии идеальные. Я бы такие прямые начертить не смог».

«А я бы не смогла сделать это. – Я киваю на аккуратные ряды фишек, которые он вырезал. – Ты за эти годы улучшил навыки».

«Это просто хобби, – говорит он скромно. Его лицо чуть мрачнеет. – Мы с отцом этим занимались в свободное от работы время».

«Ты очень умелый, – говорю я искренне. – Тебе надо было бы как-то это применить…»

Я не могу закончить эту фразу. В нашем поселке художественная резьба по дереву никому не нужна. Все делается просто и грубо. Главное – эффективность, а не эстетика. Старейшины высоко ценят мое владение кистью и пером, но резчики для отчетов не требуются. Те скульптуры, которые еще сохранились у нас в поселке, относятся к другой эпохе. Я вспоминаю, как говорила ему, что живопись помогает мне чувствовать себя настоящей, и пытаюсь понять – чувствовал бы он то же самое, если бы смог сделать своим призванием резьбу по дереву?