Элизабет Макнилл - Девять с половиной недель

На столе, накрытом к ужину, уже стоит салатная миска, когда он подводит меня к окну гостиной. Мы стоим бок о бок. Он снова и снова проводит ладонью по моим ягодицам. Маленькая желтая машинка, как будто в миле от нас – далеко внизу, подъезжает к тротуару, и из нее вылезает крошечный человечек. Игрушечная машинка уносится зигзагом, а игрушечный человек бежит к мусорному баку. «Попробуй так», – говорит он едва различимым голосом мне на ухо и, улыбаясь, протягивает мне полевой бинокль. Размытое, растянутое, словно на киноэкране, лицо – серое, напряженное – оказывается в миллиметре от моего. Я узнаю бородавку на левой щеке. Большие бусины пота поблескивают на лбу в крупных морщинах. Ушная мочка, над которой торчит из уха пук серых волос, кажется, была когда-то неудачно проколота.

Он спрятал бумажник под какой-то газетой. «А что, если кто-то найдет его раньше?» – спросила я. «Тогда Леонарду не повезло». Но его никто не взял, и даже нет необходимости копаться в мусоре. Гигантская рука в сетке вен поднимается в воздух, осторожно приподнимает газетный лист с новостями спорта, и низкое солнце бросает отблеск на ремешок часов. Я опускаю бинокль. И вот игрушечный человечек хватает крошечную вещицу, замирает, крутя головой, машет рукой возникшей внезапно маленькой модели такси и скрывается из вида.

Тошнота поднимается со дна моего желудка. Я сглатываю с усилием. На мгновение во рту еще остается кисловатый привкус. Я вытягиваю руки над головой, далеко, как только могу, и чувствую мышцами плеч, груди, живота, что что-то во мне сместилось, начало соскальзывать, хотя по-прежнему кажется, что меня сейчас вырвет. Ощущение набирает силу и глубину, как будто маленькие ручейки по всему моему телу собираются в единый поток. Он кружит меня, сжав в стальных тисках мои плечи, и трясет так, что голова болтается из стороны в сторону. Его руки оказываются у меня на горле, я опускаюсь на пол с закрытыми глазами. Я обвиваю кольцом своих рук с сомкнутыми запястьями его шею и переплетаю голени у него на спине.

«Не стоило того, правда? – Он улыбается мне поверх вилки с кусочком стейка. – Какая-нибудь подсадная утка из“ Скрытой камеры”, и та играет поживее». Но глаза у него блестят лихорадочным блеском, и я заранее знаю, что такой же блеск он видит в моих глазах.

Я никому не разрешала читать мои дневники. Они представляли собой набор судорожных записей, которые я делала в раскачивающихся вагонах метро, старательно прикрывая рукой листок от пассажиров, стоящих надо мной и бросая нервные взгляды на соседей справа и слева. Нервничала я даже у себя за столом, выкраивая пятнадцать минут между встречей с клиентом и собранием руководства. Или в одиночестве, ночью, перед ярким экраном без звука, где Тео Коджак тяжело бежал по узкой улице за очередным жуликом, только что свернувшим за угол и бесшумно обрушивающим на пути мусорные баки. Или в запертой на ключ ванной, скорчившись на холодном полу и включив воду, чтобы мужчина, лежащий в моей постели, не догадался, что я пишу: «Это становится чем-то… раньше я хотела… давно должны начаться…» Несколько месяцев ежедневных лихорадочных записей, заброшенных на следующие полгода по непонятной причине – и только отрывочные фразы: «Март, 8. Идет дождь, волосы – кошмар».

Я всегда с недоверием относилась к людям, которые публикуют свои дневники. Для меня это было сравни насилию – зачитывать кому-то свой дневник. Настоящий дневник должен быть тайником, а прочитанный посторонним, он теряет свой смысл – и становится не более чем набором фраз вроде «Идет дождь, волосы – кошмар».

Несколько лет назад я застала одного своего любовника с моим дневником в руках. И хотя я знала, что у него бы не хватило времени прочитать хоть слово – так быстро я вернулась; что он не понимал, почему у нас все не складывается и, наверное, надеялся найти там подсказку; что не стоило оставлять его с моим дневником наедине и что это, очевидно, стало для меня просто предлогом – все равно я сразу поняла, что вот и все, все кончено. Я не произнесла ни слова, а он смущенно закрыл тетрадь. Я ушла и несколько недель не могла думать о нем, не добавляя мысленно: «…и к тому же читал мой дневник».

С тех пор, как мы познакомились, я писала каждый день, сначала по три-четыре предложения, а потом целыми страницами. Когда однажды он достал тетрадь из моего открытого кейса и начал ее листать, я почувствовала, как по позвоночнику поднимается целая волна странных ощущений: беспокойство, сменившееся облегчением, предвкушением, ликованием. Как я могла раньше жить без этого? Он читает эту тетрадку, как долго я жила без этого, и некому было меня прочесть. Испещренные обрывками полузабытых латинских фраз мелкие подростковые каракули, которые, казалось мне, никто не смог бы расшифровать – даже я иногда не могла этого сделать несколько недель спустя.

Все это время я бросалась к комоду, заслышав дверной звонок, засовывая тетради под ночные рубашки и носовые платки; все это время я в последнюю минуту оглядывала комнату, чтобы что-то, чего никто не должен был видеть, о чем никто не должен был знать, не осталось на виду. Все время быть вынужденной искать укромный уголок; мрак одиночества, унылое «личное пространство». Это прошло, думала я, прошло, теперь он знает обо мне все, теперь нечего прятать. Я села на пол перед диваном и смотрела, как он читает.

Я только что позвонила ему на работу, надеясь услышать голос девушки в приемной, повторяющей название компании и, нежным голоском: «Минуточку, пожалуйста». Надеясь, что минуту спустя мне ответит его секретарша: «…наверное, вышел пообедать, во всяком случае, мне ничего не говорил, что-нибудь передать?» Мне нужно это услышать. Я ушла из офиса в 10:30, хотя никаких встреч не планировалось, а вместо этого вот.

Он перезванивает. «Мы с тобой – анахронизм, – шепчу я в трубку и хриплым голосом. – Бродить в тоске по дому мужчины в понедельник днем – это ненормально». Чашка какого-то приторного кофе, растянутая на несколько часов, сигареты – одна за другой, минуты проносятся мимо. «Мне страшно». Мне и должно быть страшно, думаю я, – даже сейчас, когда я говорю с ним по телефону, я чувствую, как за моей спиной яркой цепочкой пылают все сожженные мной мосты, словно сигнальные маяки всего, что я оставила ради него: ясная и понятная (пусть и немного поношенная) схема существования, выработанная десятилетиями. Мои глаза широко открыты, словно под гипнозом, и я все равно не понимаю, на что смотрю. Теперь уж точно стоит начинать беспокоиться, странно было бы проводить вот так целые дни. Рефлексы в порядке, хорошо смазанный мозг + подвергнутый тщательному анализу механизм эмоций – все работает как часы. Новые события при недостатке информации неизбежно нарушают привычный порядок; еще сильнее его нарушают следующие за этим события, и тревога все сильнее…