Сара Бауэр - Грехи дома Борджа

Герцог усмехнулся:

– Кто бы говорил! Дочь понтифика, просто смешно.

Я надеялась, она умолчит о благородных намерениях Джулио, а также истинных чувствах к нему Анджелы. Интуиция мне подсказывала, что настроение герцога не улучшится от перспективы получить вторую невестку из рода Борджа. Впрочем, я зря беспокоилась.

– Однако вы сочли ее подходящей партией для вашего сына и наследника, ваша милость. Вероятно, к нему вы предъявляете меньше требований, чем к кардиналу, заботясь о моральном облике сыновей. С помощью одного вы обеспечите себе положение на земле, а другой поможет купить вам место среди святых. – Она посмотрела на свой живот со сдержанной улыбкой и заговорила, словно обращалась к ребенку внутри себя: – Что ж, нас всех используют наши отцы. Так уж заведено. Но иногда мне кажется, что мы карты, а не деньги, на которые они играют. У нас собственная судьба, независимая от игроков. У тебя, маленький, своя собственная судьба, отдельная от моей, хотя пуповина еще не перерезана. Что скажете, ваша милость?

Герцог прокашлялся и опустил голову. Возможно, он даже покраснел, хотя скорее всего на его серые щеки вернулась природная окраска, и произошло это по причине взошедшего солнца, а не из-за замешательства с его стороны. Но донна Лукреция пошла с козыря, по-прежнему сохраняя туза в своей утробе. Кто еще, если на то пошло, мог подарить герцогу наследника, кроме дона Альфонсо? Ипполито, повенчанный с церковью? Слабоумный Сигизмондо или Ферранте с его гаремом мальчиков? Только Джулио, но он был незаконнорожденный.

– Что вам необходимо? – прорычал герцог, поворачивая голову, чтобы вопрос относился и ко мне. – Я пришлю помощь. Пусть посидят с донной Анджелой, пока вы отдохнете. Вам нужен отдых, – настаивал он, злобно поглядывая на донну Лукрецию.

– Вы правы, отец, но, может, позже вы согласитесь сопроводить меня к сестре Осанне. Астролог уверяет, что родится мальчик, но я хотела бы услышать мнение сестры. – Ее улыбка была сама сладость.

Герцог Эрколе улыбнулся в ответ, но, когда он закрыл за собой дверь, я заметила, как поникли плечи донны Лукреции.

– Идите к себе. Я посижу с Анджелой, – произнесла я.

Она с зевком кивнула, как ребенок, утихомиренный усталостью. Остановилась у дверей и ткнула в шнуровку лифа на спине.

– Не могу…

– Позвольте, я ослаблю сверху, мадонна, тогда вы расшнуруете до конца.

– Виоланта, – обратилась она ко мне через плечо, пока я занималась шнуровкой.

– Да, мадонна?

– На каком языке ты мечтаешь?

– Не знаю, мадонна. Наверное, ни на каком.

– Я мечтаю на каталанском. Странно, не правда ли, учитывая, что я родилась в Италии? Анджела единственная из тех, кто остался рядом, поступает так же. – Так она дала мне понять, что были и другие.

Когда она ушла, я закрыла ставни, чтобы не пустить прогнивший воздух с болот, поднимавшийся с восходом солнца. Подоткнув плотнее одеяла вокруг дрожащей Анджелы, я отправилась на поиски слуги, чтобы тот принес все необходимое. Под лестницей башни нашла дрыхнущего мальчишку, разбудила его пинками и сказала, что мне нужен ладан и металлические грелки для постели, наполненные оливковыми косточками из той кучи, которую дон Альфонсо использует в печи для обжига. Оливковые косточки дольше держат тепло, чем древесные угли. Его пустой сонный взгляд не внушил мне уверенности, что приказание будет выполнено. Тогда я вспомнила, что Мариам, когда я покидала родной дом, перебираясь в Санта-Мария-ин-Портико, уложила на дно моего сундука то, что она назвала «необходимыми мелочами». Кремы и суспензии в маленьких синих флакончиках, сушеные травы в холщовых мешочках так и остались нетронутыми, поскольку я, хоть с виду и хрупкая, на здоровье не жаловалась, и эти средства мне ни разу не понадобились. Наверняка среди них найдется что-то против лихорадки.

Но от усталости голова отказывалась соображать, и я не могла припомнить, для чего они нужны. Мне удалось лишь узнать лаванду, и я рассыпала несколько раскрошенных лепестков по подушке Анджелы для спокойного сна. Затем я в нетерпении принялась убирать снадобья Мариам с глаз долой, чтобы не думать о своей беспомощности. Один флакончик перевернулся, пробка вывалилась, и содержимое пролилось на дно сундука. Я выхватила письмо Чезаре, хотя во флакончике оказалась какая-то вязкая жидкость, которая очень медленно растекалась по красной шелковой обивке. Гвоздичное масло, решила я, вдыхая древесные пряные пары, помогает при зубной боли. Я поставила флакончик на место и, сжимая в другой руке письмо, подумала: вот было бы здорово, если бы Мариам положила сюда бальзам от страдающего сердца.

Уже наступил день, жизнь в замке кипела ключом за пределами этой спальни, тело говорило мне, что сейчас ночь, и мой ум отзывался на это теми мыслями, что не дают нам заснуть в ночные часы. Полгода я не видела Чезаре, да и в последний раз он проехал мимо, даже не кинув взгляда в мою сторону, когда наша свита ожидала у порта Пинчиана. Следовало признаться себе, что я ничего для него не значу, не больше, чем любая другая смазливая девчонка, потерявшая голову от его внешности и высокого положения. Я представляла девиц в виде высокой травы, через которую неторопливо идет Чезаре, срезая кого-то серпом, а других сминая подошвами высоких черных сапог.

Правда, у меня осталось его письмо, в котором он ясно дал понять, что если бы мог кого-то полюбить, то это была бы я. Я не задавалась вопросом, почему он не свободен, мне хватало и того, что он женат и к тому же воин, а значит, в любой момент его могли ждать смерть или увечье. Истинная возлюбленная должна понимать это, обладать терпением и снисходительностью, а еще не докучать своему возлюбленному требованиями и не пытаться привязать его к себе. И если он не свободен любить меня, то и другую не станет любить. Ни Фьямметту, ни Доротею Караччоло. Подвинув табуретку к кровати Анджелы, я сжала письмо в руке и, поглаживая большим пальцем смятый пергамент, ощущая углубления, оставленные его летящим пером, приготовилась ждать, когда переменится моя судьба.

Видимо, я заснула, а разбудил меня тихий и хриплый голос, неприятно резавший слух, как напильник:

– Виоланта! Виоланта!

Я очнулась и уставилась на Анджелу. Неужели мою усталую дремоту прервала смерть? За ставнями спустилась тьма, и я с трудом различала подругу.

– Почему ты не в Бельригуардо? – слабеньким голосом, но членораздельно поинтересовалась она. – Или ты тоже теперь в немилости, заодно со мной? – Она попыталась улыбнуться, но сухие губы от усилия треснули.

Я не могла вымолвить ни слова, просто сидела и лила слезы облегчения и жалости к самой себе, сжимая в руке письмо Чезаре.

– В чем дело? – не унималась Анджела, глядя то на письмо, то на мои мокрые щеки. – Он снова прислал тебе весточку? Что-то неприятное?