Сара Бауэр - Грехи дома Борджа

Выбросив дощечку, которой меня снабдил дон Джоффре, я уселась на мула по-мужски и пинками перевела на хорошую рысь. У меня внутри словно часы, которые подают сигнал примерно за час до захода солнца. Это чисто еврейская потребность оказаться в доме до восхода вечерней звезды, обозначающей начало шабата. Какие-то люди остановили меня на мосту Сант-Анджело, но тут же позволили ехать дальше, увидев печать донны Лукреции, после чего я быстро добралась уже без приключений. На дороге мне изредка попадались путники, но они спешили мимо, опустив плечи и вперив взгляды в землю.

Послы склонны описывать в трагических красках раскол общества, стоит случиться где-то бунту из-за цен на хлеб или эпидемии чумы, унесшей больше жизней, чем в предыдущем году, или туркам побряцать своим оружием перед нашим ухом. Но настоящий раскол, думала я под мерный стук копыт мула, отскакивающий от глухих стен близлежащих домов, – это когда каждый человек прячется в собственную раковину и глядит в будущее лишь на один шаг.

Еврейский квартал выглядел совсем обветшалым, улицы казались грязными, собаки тощими. Я поймала на себе несколько взглядов прохожих. Те оборачивались и долго глазели на меня – видимо, я смотрелась на своем муле, как красная сбруя. Но я продолжала двигаться вперед, не вертя головой, не думая ни о своих растрескавшихся руках и поломанных ногтях, ни о дырявых туфлях и потрепанном подоле юбки. Мне пришлось объехать рухнувший дом, полностью перекрывший улицу, поэтому, когда я спешилась и постучала в калитку отцовского дома, наступил вечер и одинокая звезда ярко светила в полоске багрового неба между крышами.

Калитка была облезлой. Несколько планок разбились, словно по ним прошлись топором. Мезуза, которую мы с матерью привезли из Толедо, все еще висела на косяке, но свешивалась под углом и слегка покачивалась на ветру, поднявшимся с наступлением темноты. Я потянулась, чтобы поправить ее, но в потемках толком не видела. Во дворе не горел ни один фонарь. Я опять постучала и вскоре услышала тихую поступь по дворовым плитам, а потом заскрипели несмазанные петли, отчего мул тревожно задергал ушами. Калитка открылась.

– Простите, – раздался голос старой женщины, – мне не снять засова, он погнут. Вам придется войти через эту дверь.

– Мариам!

Она постарела с тех пор, как я видела в последний раз, и растолстела, а факел в ее руках безжалостно осветил глубокие складки вокруг глаз и рта. Во второй раз за один день на меня посмотрели так, словно я призрак.

– Мариам, ты меня узнаешь? Я Эстер, – жалобно произнесла я.

– Тебе нельзя здесь оставаться, – сказала она, бросив взгляд через плечо.

– Что?

Но не успела она ничего объяснить, как с противоположного конца двора раздался голос Эли:

– Кто там, Мариам?

В голосе его звучали страх и сдержанность, словно ему часто приходилось встречать нежеланных ночных визитеров. Но где же отец? Мариам так растерялась, что не могла вымолвить ни слова. Я шагнула во двор, держа перед собой спящего ребенка как щит.

– Боже милостивый! – воскликнул Эли и забормотал молитву, прося прощение за то, что упомянул Господа. – Я поражен, как у тебя хватило наглости сюда явиться.

– Что это значит? Где отец? – Даже Марию встретили, наверное, радушнее, когда она постучала в дверь вифлеемского приюта.

– Можно подумать, ты не знаешь! – возмутился Эли, тряся пейсами и злобно разевая рот, казавшийся прорехой в черной кудрявой бороде. Пейсы? Когда он начал их носить? Папа всегда аккуратно подстригал виски и бороду.

– Не знаю.

Холодность Эли, а затем эта внезапная ярость испугали меня.

– Сир Эли, быть может… – пробормотала Мариам.

– Тебе запрещено разговаривать. И вообще, что ты делаешь не на женской половине?

Женская половина? Да что же тут происходит?

– Больше некому было открыть дверь.

– Лучше бы ты совсем ее не открывала.

Мариам покачала головой и потопала в кухню, строптиво расправив плечи.

– Эли, что случилось? Позови отца. Он не станет на меня так кричать.

– Наш отец мертв, Эстер. Неужели будешь притворяться, будто этого не знала?

Двор подо мной заходил ходуном, как корабельная палуба. И я пошатнулась, а может, мне это только пригрезилось, потому что никто даже не попытался поддержать меня. Я шагнула к Эли, но он закрыл лицо рукой, словно хотел защититься от меня.

– Я не знала, – прошептала я и чмокнула ребенка в макушку, найдя единственное утешение в теплой головенке. – Когда? Как это произошло?

– Оглянись вокруг.

Я принялась озираться. Фонтан, который я увидела, был забит ломаным кирпичом из парапета и выглядел так, точно по нему прошелся дубиной озлобленный великан. Плитка мощеного двора покрылась трещинами и сколами. Из стен повыдергивали кольца для привязи скота вместе с кусками штукатурки. Глициния, обрамлявшая дверь в вестибюль, отцовская гордость, хотя еще жила, но валялась на земле поверх разбитой решетки, торчавшей из листьев и шишковатых плетей.

– Это работа твоего любовника, – заявил Эли, с презрением выкрикнув слово «любовник». – Весь Рим это знает, и весь Рим знает почему. И у тебя хватило бесстыдства явиться сюда, изображать невинность и требовать отца. Ты мне отвратительна. – Он скользнул взглядом по младенцу у меня в руках, глаза за стеклами очков излучали холод. – Это его ребенок, полагаю. Даже не пытайся отрицать. Я видел тебя там, на трибуне, когда его рука лежала у тебя на колене. Мне не всегда нужны очки.

Я почувствовала, что за мной наблюдают из дома. Чьи-то глаза сверкали за полуприкрытыми ставнями, блестели под темными арками. Я вдруг стала маленькой и глупой ободранкой. Что я могла сказать? Что у меня остался от любовника ребенок, но я лишилась его доверия?

– А теперь убирайся. Ступай к нему. Раздели его судьбу, если в тебе осталась хоть капля совести. И пусть тебя пожалеет людской судья, поскольку я не могу тебя жалеть. У меня не осталось сестры.

Эли повернулся, и его поглотила тьма, собравшаяся под портиком крыльца. Край его темных одежд зацепился за кривую ветку глицинии, когда он входил в дом, а потом дверь за ним громко захлопнулась. Я растерялась, не зная, что делать дальше, и продолжала стоять на месте. Хоть дон Джоффре и предупредил меня, я решила, что должна отправиться в Ватикан. Больше идти некуда. Вероятно, меня приняла бы донна Адриана, но дворец Санта-Мария казался пустым, когда днем я проходила мимо. Кроме того, донна Адриана была замужем за одним человеком из Орсини и скорее всего сочла более мудрым разделить судьбу их семьи, а не родственников со стороны Борджа теперь, когда Александр мертв, а Чезаре безнадежно болен. Мне придется отправиться к Чезаре, несмотря на риск. Он не сможет отказаться от Джироламо теперь. Ему нужен сын. Если Чезаре суждено умереть, то какой ему прок от маленькой дочери во Франции? Ночь быстро спускалась. Я должна была торопиться.