Сара Бауэр - Грехи дома Борджа

– Я слишком мало думала о чести семьи последнее время, Мариам.

– Вы послушная дочь отца. Чего еще можно ожидать от девушки? Если хотите знать мое мнение…

– Отец мечтал, чтобы я служила донне Лукреции и нашла себе хорошую партию.

Мы уставились на ребенка, а тот улыбался, булькал и тянулся ко всему своими длинными пальчиками, которые раскрывались, как лепестки лилии на солнце.

– Понимает, что он центр всеобщего внимания, – заметила Мариам.

– Да. Весь в отца.

Я подхватила его на руки, завернутого в чистую шаль Мариам, и прижала к себе. Джироламо уставился на меня немигающим взглядом. Мадонна часто говорила, что все младенцы так смотрят потому, что рождаются слепыми, но даже если и так, ребенок давно уже не слеп. Он жадно познавал мир.

– Сохрани его для меня, Мариам. Пусть ему сделают обрезание. Пусть изучает Тору. Воспитай его как еврея. Золото оставь себе, этого должно хватить на основные расходы, а мне оно не нужно.

– Сами знаете, не могу я так поступить. Сир Эли не позволит. Останетесь здесь на ночь, а утром до рассвета уйдете. Это все, что я могу для вас сделать в память о вашей матери.

– Прошу тебя, Мариам. Эли ведь отрекся от меня, а не от Джироламо. Это ребенок. Из него можно вылепить все, что угодно. Ему совсем не обязательно быть Борджа. Он может быть Сарфати, вырасти вместе с детьми Джозефы, заняться общим делом с моими братьями. Я назвала его в честь отца.

– И вы думаете, что можно просто так отдать ребенка? – Мариам не повышала голоса, зато шипела, как разозленная гусыня. – Считаете, ваша бедная мать тащила вас за собой из самого Толедо и умерла по дороге лишь для того, чтобы вы могли раздавать детишек направо и налево, словно яблоки с дерева? Господь дарует нам детей, и только Ему решать, забирать их от матери или нет. А вы прижили ребенка от сына понтифика и теперь считаете себя всесильнее самого Господа?

– Я просто хотела, чтобы он рос в безопасном месте, – возразила я.

– В этом мире нет безопасного места, но есть, Эстер…

– Что?

– Любовь. Следуй за любовью.

– А как же долг?

– Следуй за любовью.

Глаза ее сияли на морщинистом лице, а руки с темными пятнами теребили юбку. По словам Мариам, все очень просто, но что, если любовь разрывает тебя надвое? Она, видимо, сказала все, что хотела. Загнала меня в постель, как в детстве, и положила сына мне на руку. Сквозь сон я почувствовала, как Мариам улеглась рядом, и тюфяк прогнулся под ее весом. Я уснула глубоко и не видела снов, а перед самым рассветом она разбудила меня, но в голове яснее не стало. Я словно участвовала в какой-то бесконечной гонке с эстафетой, в которой родители передавали свою сердечную боль детям.

Пока я кормила Джироламо, Мариам сложила в небольшую котомку остатки вчерашнего хлеба, баночку мази, которой лечила мне грудь, и, самое важное, золото донны Лукреции, пересчитав монеты с большой тщательностью. Потом она подошла к полке, где хранила свои снадобья и пучки сушеных трав, и достала оттуда нечто похожее на книгу. Книга? У Мариам?

– Я сохранила ее для вас, – пояснила она.

Потертый кожаный переплет был в пятнах от соли; некогда красный сафьян приобрел с годами забвения ржаво-коричневый оттенок.

– Что это?

– Книга рецептов вашей матери. Я нашла ее среди вещей, когда вас сюда привезли. Да вы, наверное, и не помните. До сих пор я не находила подходящего времени, чтобы передать ее вам, но теперь вы взрослая женщина, живете своей семьей, книга должна храниться у вас.

Я держала в руках знакомую и в то же время незнакомую вещь. Кожаный переплет казался теплым на ощупь. Когда я отстегнула ремешок от петельки переплета, из книги выпали несколько страниц и полетели на пол, неся с собой знакомые запахи нашей кухни в Толедо – жареного миндаля, апельсинового масла, корицы, жареной ягнятины и дорогостоящей ванили – такие же хрупкие и тонкие, как высушенные цветы. Не зная, чего от меня ждет Мариам, я наклонилась, чтобы собрать листки и спрятать от нее лицо. «Лукум, – прочитала я, – это сладость, которую готовят из розовой воды мавры в Аль-Андалусе. Кажется, испанского названия не существует». Лукум. В изгнании Чезаре научит меня готовить лукум, и мы будем счастливы. Мариам велела мне следовать за любовью, и вот теперь любовь подала мне знак.

– Спасибо, Мариам. Тебе нужно знать, что за мной могут прийти люди от дона Джоффре Борджа. Скажешь, что я направляюсь в Ватикан, а мула верну в Сан-Клементе.

Мул. До этой минуты я о нем и не вспомнила. Если его отвели в конюшню или просто оставили во дворе, то Эли наверняка знает, что я в доме. Вероятно, люди дона Джоффре уже приходили за мной, и Эли отослал их прочь. Нет, конечно, нет. Еще совсем рано, ни намека на рассвет, лишь чуть побледнело квадратное окошко, затянутое вощеной бумагой.

– Думаю, вам лучше забыть про мула, Эстер. Я выпущу вас через задние ворота. Если кто-нибудь спросит, объясните, что идете на рынок в Кампо-де-Фьори. Чтобы купить лучшие овощи, приходится вставать рано.

Я едва ее слушала, терзаемая яростным нетерпением уйти отсюда поскорее. Отец умер, а братьям нет до меня дела. Вот теперь наконец я действительно превратилась в Виоланту, вероотступницу, девушку без родового имени. Зато сын дал мне имя. Борджа.

Серебряный туман опустился на реку, откуда молчаливо двигались к городу владельцы барж, попрошайки и согбенные женщины с огромными крытыми корзинами. Казалось, туман приглушал все звуки. Мне пришлось спуститься к набережной, чтобы дать дорогу шумной компании охотников, молодых мужчин и женщин в ярких бархатных одеждах и шляпах с перьями, верхом на пугливых лошадях. И у каждого на запястье сидел сокол. Мне показалось, я узнала одного юношу, кузена Орсини, сопровождавшего донну Лукрецию в Феррару, но он меня даже не заметил. Здесь, у набережной, царил другой мир. Нищие, ночевавшие под мостами, лежали, застряв в грязи, совсем как Адам, ожидавший руки Создателя. Шеренга мужчин в кандалах на руках и ногах, соединенных друг с другом цепями вокруг шеи так, что их головы напоминали бусины в ожерелье для какого-нибудь великана, гремя металлом, садилась на баржу, которой предстояло отправиться в Остию, где их ждали галеры.

Когда я взобралась по ступеням крайнего пирса, над крышами и башнями с восточной стороны начали пробиваться первые лучи солнца. Чайки с криками кружили над туманом, и внутреннюю сторону их крыльев золотило солнце. Я улыбнулась им, залюбовавшись переливчатыми красками – бледной аквамариновой, нежно-розовой и ярко-желтой. Эти же чайки, наверное, пролетали мимо высоких окон в покоях Чезаре, которые ему отвели в Ватикане. Я представила, как камердинер открывает ставни, чтобы впустить свет, так необходимый при бритье, и вновь взошедшее солнце зажигает рыжие искры в бороде Чезаре. Следуй за любовью. Любовь – самое постоянное из всех постоянств.