Сара Бауэр - Грехи дома Борджа

Дон Джоффре обменялся с матерью усмешкой. В глазах Доротеи мелькнули слезы, а когда она моргнула, они пролились, добежав до уголков красивого рта. Я с силой сжала Джироламо, и он начал вырываться и кряхтеть, а я тем временем поблагодарила Создателя за то, что он сделал меня такой упрямой, а также наделил донну Лукрецию совестью. Со мной так не поступили бы. И у Джироламо не было кормилицы.

– Пошевеливайся, Дотти! – крикнул дон Джоффре. – Тебя ждут гости из Венеции, а то в обществе моего братца им не по себе. – Он хохотнул. – По-моему, они решили, что он восстал из мертвых.

– Джоффре! – Монна Ванноцца отняла одну руку от малышки Камиллы, чтобы перекреститься.

Поговаривали, будто в свое время она позировала с маленьким Чезаре на руках для скульптурного изображения мадонны и ребенка, а позже запретила выставлять статую на обозрение, считая святотатством. Вспомнив об этом, я почувствовала острую жалость к этой женщине и попыталась умилостивить ту злобную силу, что накрыла ее дитя тенью смерти.

Доротея все никак не могла решиться на последний шаг. Руки ее трепетали, взгляд блуждал, словно она боялась взглянуть на дочь. А ребенок будто уловил настроение матери или моего капризного сына и начал плакать. Тогда Доротея, завыв по-звериному, бросилась из кареты на дона Джоффре, словно собираясь повалить его на землю, но, несмотря на высокий рост, она была женщина слабая. Дон Джоффре от неожиданности покачнулся, однако быстро пришел в себя и схватил Доротею за руки. Она долго вырывалась – я даже подумала, не сломала бы она себе руки, – а потом внезапно силы покинули ее. Доротея обмякла, опустила голову, колени у нее подкосились, и она не упала только потому, что ее крепко держал дон Джоффре.

– Вот и ладно, – сказал он, – так-то лучше. Теперь пошли.

Он развернул Доротею к началу кортежа и увел с собой, придерживая одной рукой за шею, а она семенила, спотыкаясь, рядом и оставляла в пыли узкие следы ног.

Я наклонилась и поцеловала сына в макушку. Никогда, мое сердце сказало ему, никто никогда не сделает этого с нами.

– Перейдем на латынь, – предложила монна Ванноцца.

Джованни, который от скуки расхныкался, был отправлен наверх, на козлы к кучеру, а его место в карете заняла кормилица Камиллы. Мне стало любопытно, что собирается сообщить мне монна Ванноцца, чего не должна знать кормилица, да и вообще, пойму ли я ее, поскольку почти не практиковалась в разговорной латыни.

– Давай сразу уясним, чтобы не возникло недоразумений. Ты мать моего внука, и я вынуждена терпеть тебя. Ребенок не должен отвечать за коварство моей дочери и твое, приведшее к его рождению, поэтому можешь остаться и заботиться о нем, пока мы не придумаем чего-нибудь получше. – Она замолчала, презрительно поджав губы и сложив руки на коленях. Когда солнечный свет проникал сквозь шторы на окнах, ее драгоценности начинали сверкать. Я подумала, что неверно поняла ее, так как понятия не имела, о чем она говорит.

– Да, госпожа.

– Но не жди, что завоюешь мое расположение.

– Да, госпожа.

– Твоя притворная скромность для меня неубедительна.

Я рассердилась от неоправданных нападок.

– Простите меня, госпожа, но я не понимаю, о чем вы. Надеюсь, я служила вашей досточтимой дочери преданно и верно, и я… я очень люблю герцога и молю о его выздоровлении. Я здесь только потому, что он просил меня об этом, чему свидетель Микелотто. – Упоминание о Микелотто, видимо, дало ей пищу для размышления. Каковы бы ни были недостатки этого человека, его преданность хозяину не подвергалась сомнению. Если я заручилась его поддержкой, то не так уж плоха.

– Вероятно, ты действительно любишь его. Возможно, Лукреция и тебя обманула, но дело сложное, и, к сожалению, моя латынь не дотягивает до такого уровня. – Она повернулась к кормилице: – Девушка, заткни уши. Если ты передашь хоть слово из того, что я скажу сейчас монне Виоланте, не сомневайся, я обязательно узнаю, скажу герцогу, и он прикажет вырвать тебе язык. Ясно?

Та кивнула. Не знаю, но, наверное, она тоже вспомнила судьбу несчастного, кто осмелился разболтать о письме из тюрьмы Савелли.

– Ладно. – Монна Ванноцца устроилась поудобнее, словно собиралась приступить к сказке на ночь. Ее рассказ был необычен, и, как все хорошие рассказы, он начинался с замка: – Все мои дети, то есть те, которых я родила Родриго, появились на свет в замке Субьяко, что построен в горах. В те времена амбиции заставляли его соблюдать осторожность. Дети воспитывались за городом и переезжали в Рим только тогда, когда он мог выдать их за своих племянников или протеже. Вскоре дом перестроили, но в то время это был настоящий замок, с высокими башнями и зубчатыми стенами. Никаких уродливых приземистых стен, что строят теперь против пушечных обстрелов.

День, когда я рожала Чезаре, был чудесен, это была середина сентября, светило золотистое солнце, виноград наливался спелостью, только что закончился второй покос. Зато вечером на Субьяко дыхнул сам дьявол. К утру почва покрылась инеем. Несмотря на родовые муки, я замерзла, на лбу выступил холодный пот, и руки повитухи, проверявшей, как у меня идут дела, тоже были холодными. Когда Чезаре появился на свет, она перерезала пуповину и дунула ему в лицо, чтобы он заплакал. В ту же секунду я поняла, как понимает это всякая мать, что с первым криком и его коснулся холод дьявола, проникший до самых легких, и те сморщились, как грозди винограда. Мне даже показалось, что, когда он дышит, позвякивают сосульки. Чезаре плохо ел, у него были синюшные ногти и губы и холодная кожа. Повитуха сама окрестила его, считая, что он не жилец. Поэтому его и назвали Чезаре, а не дали одно из имен Борджа – Хуан, или Педро-Луис, или Родриго. Так звали брата повитухи.

Но мы недооценили его упрямства. Он выжил. Потом родился Хуан и быстро перерос своего брата. Родриго одинаково относился к ним, обоим дарил мечи, маленькие доспехи, пони, но у Чезаре не было сил ездить верхом или овладевать рыцарским искусством. Было видно, как он завидовал Хуану, когда тот с важным видом разъезжал на своем пони, нацепив маленький меч. Однако Чезаре отличался цепким умом – очень рано выучился читать, а еще умел наблюдать и слушать. Однажды он признался мне, что из того времени четко запомнил один эпизод: он лежал в своей кроватке в саду и слушал, как по террасе дома ползет таракан, а за ним охотится кошка. Чезаре был удивительный ребенок.

Когда на свет появилась Лукреция, ему исполнилось пять лет. Родриго был в восторге, что родилась дочь, по его настоянию обоих мальчиков привезли в Субьяко познакомиться с сестрой. Я не хотела, чтобы приезжал Чезаре. У меня были дурные предчувствия на сей счет. Я не сомневалась, что путешествие убьет его. Лежала в постели, рядом стояла колыбелька с новорожденной. Хуан ворвался в комнату, бросился ко мне, зацеловал, не переставая болтать о том, что выучился брать барьер на своем пони и отец обещал подарить ему на день рождения пустельгу. Поэтому я едва обратила внимание на Родриго, который внес Чезаре, опустил мальчика рядом с колыбелью и сказал: «Смотри, это твоя новая сестренка». Но до конца жизни мне не забыть, что произошло позднее.