Кристина Арноти - Все шансы и еще один

Ей хотелось есть, она была в подавленном настроении и испытывала забавное чувство, что стала взрослой. Дальше, в парке, она увидела кафе, терраса которого еще была покрыта утренней росой. Служитель снимал со столов перевернутые на них стулья.

– Здравствуйте, – сказала она ему. – Можно уже заказать кофе?

– Да, – ответил мужчина. – Садитесь здесь… Рогаликов тоже хотите? Их только что привезли. Они еще теплые.

Он провел по столу еще мокрой мочалкой.

– На одного человека?

Ей стало больно. Поспешно ответила:

– Отец мой сейчас придет.

Она села на холодный стул. «Какую глупость я сделала, – подумала она, – что так соврала!» Неторопливый официант вернулся и поставил на стол две чашки и кофейник, а также корзинку, полную рогаликов.

– Приятного аппетита, – сказал он.

Она медленно ела, наслаждаясь каждым глотком. Дважды налила себе кофе. В стороне бородатый молодой человек внимательно читал «Сюисс». Она почувствовала, что за ней следит гарсон кафе. Быть может, ей показалось, что он следит за ней? Она собиралась попросить счет, когда к ней подошел старик со своей собачкой. Она поднялась и пошла ему навстречу.

– Извините, что я вас побеспокоила, сударь.

– Вы меня не беспокоите…

– Вы видели меня только что при входе в парк.

– Помню.

– Послушайте, месье. Я сочла гарсона нескромным, когда он спросил, одна ли я. Я сказала, что жду отца, и теперь мне стыдно, что я так ухожу. Если вы выпьете кофе со мной, мое самолюбие не пострадает.

Он улыбнулся и сказал:

– Почему бы нет? Который ваш стол?

Она показала:

– Вон там… Спасибо, что пришли.

Они приблизились и сели.

– Не надо заботиться о мнении других. Если начнете думать об этом, никогда не успокоитесь.

– Принцип этот я знаю, – сказала она. – Теоретически я этим не занимаюсь. А на деле – да.

Увидев, что оба они садятся, собачка уселась на третий стул.

– Наливайте себе, – сказала Лиза, показав на кофейник. Есть и молоко. Надеюсь, еще горячее.

– А вы тоже налейте себе немного кофе, – сказал мужчина. – Составьте компанию. Согласны?

– Вы швейцарец, немец? – спросила она.

– Нет, голландец.

– В Женеве проездом?

– Вот уже двадцать лет. Живу здесь. Я влюблен в этот город.

Вдали гарсон видел приход «отца».

Голландец аккуратно намазал масло на рогалик. Он не спешил, не проявлял жадности или поспешности. Собака отказалась от малейшего куска.

– Он ведет себя, как кошка, – сказала Лиза. – Обычно собаки более прожорливы, правда?

После паузы:

– Живете один?

Указав на собаку, ответил:

– Живу с ним.

Добавил с живым интересом:

– Вы хорошо говорите по-немецки. С небольшим акцентом, впрочем.

– Я австрийка, – сказала она. – Переводчик-синхронист. Могу переводить на три языка: французский, английский, немецкий.

Он попробовал кофе.

– Три языка… Такая молодая… Вам повезло. Вам помогло окружение, не правда ли?

– Языки – это была идея фикс моего отца. По окончании лицея, в семнадцать лет, я поступила в школу переводчиков. Проучилась три года. Отец очень гордился.

– На его месте я бы тоже…

Слова слипались в горле у Лизы. Сквозь прозрачный экран из слез возник расплывчатый пейзаж из деревьев и кустов в форме факелов.

– Дышите глубже, – сказал голландец. – Слегка откройте рот и глубоко вдохните.

Она подчинилась.

– Ну вот, – сказал мужчина. – Медленно. Теперь выдохните. Тоже медленно. Никто не торопит.

– Вы говорите как врач.

– Нет, просто по своему опыту я знаю симптомы боли. Отец ваш умер?

Она кивнула головой.

– От несчастного случая?

– Нет, – ответила она. – От рака.

Слово это прочистило горло.

– Недавно, да?

– Несколько месяцев тому назад. Резкое обострение болезни. До этого не было признаков. Ни бледности, ни худобы, ни усталости. Ничего. Спортсмен, красавец, настоящий красавец. Элегантный, стройный. Руки умные, теплые, добрые. И вдруг ему стало плохо. Он не хотел этим заниматься. У него было слишком много работы. Я была обеспокоена. Боль не проходила. Я настаивала, чтобы он пошел к врачу. Пришлось делать много анализов. Ждали результатов. Я жила как загнанный зверь. А он – нет. Чуточку нервничал, что приходилось заниматься не работой, а чем-то другим. Месье, – продолжала она, и ее охрипший голос заинтриговал собаку (она наклонила голову направо, чтобы лучше наблюдать) – мне не хочется жить без него. Отца я любила больше всего на свете. Может быть, слишком.

– А ваша мать?

– Ее горе было ограничено во времени. Она плакала, глядя на часы, чтобы не опоздать на самолет. Она находила, что страдать неудобно. Как только отца кремировали, она уехала в свою любимую французскую провинцию к кузенам, кузинам, к состарившимся друзьям детства, к бывшим поклонникам. Мне она объяснила, что жизнь продолжается. «Об остальном, – сказала она, прощаясь, – побеспокоятся адвокаты».

– Сколько ей лет?

– Сорок три года. Ужасно то, что отец мой ее обожал. А она должна была бы посвятить себя воспоминанию о моем отце.

– Вы полагаете, что имеете право осуждать ее?

– Да. Несправедливость вопиющая, – продолжала Лиза, сотрясаясь от гнева. – Отца я любила всей душой. Всем сердцем. Но в его сердце мать моя стояла раньше меня. Я была только его дочерью.

– Вы не правы, устанавливая порядок предпочтений в любви. Я потерял ребенка и никогда не хотел сравнивать это горе ни с каким другим. Ни с чем.

Она слушала его с бесконечным вниманием.

– Потерять ребенка – это адская мука, – продолжал он. – В ваших воспоминаниях ребенок продолжает расти, но вы не можете его потрогать, поцеловать. Вы празднуете день рождения некой тени. Время проходит, а боль растет, расширяется. Боль подростка превращается в боль взрослого. Боль женится. Эта боль приходит к вам каждое дикое воскресенье, которое судьба вам посылает. Сегодня моему сыну тридцать четыре года. Ему было восемь лет, когда я его потерял.

– А жена ваша?

– Вскоре после этого мы с ней расстались. Нас связывал ребенок. Перед лицом такого горя каждый день нужно преодолевать препятствие. Человек преображается, он уподобляется альпинисту. Дни становятся горами, которые надо покорить.

Лиза сказала поспешно:

– А я стала злой. Правда, злой. Я ненавижу мужчин возраста моего отца. Я завидую, что они живут. Я провожу сравнения. Говорю: такой-то глуп, бесполезен и злосчастен. Я стала омерзительна. Настоящее чудовище. Не выношу людей, которые жалуются…. Парочки жалующиеся, ссорящиеся. Каждый раз говорю себе: вот они должны были быть на месте моего отца, а он обожал жизнь.

– Не переживайте, вас трясет, – сказал он. – Успокойтесь… Вы сейчас почувствуете тепло солнца.

– Я замерзла, – сказала она. – Замерзла.