Жан-Жак Руссо - Новая Элоиза, или Письма двух любовников

Молодой человек! ослепляющий восторг приводит тебя в заблуждение; будь скромнее: не советуй, прося совета. Мне известны более твоих бедствий. Я имею душу твердую; я Англичанин, я умею умереть; ибо я умею жить, и терпеть как человек. Я видал смерть вблизи, и взираю на нее так равнодушно, что не хочу ее искать. Станем говорить о тебе.

Правда, что ты мне был надобен; душа моя имела нужду в твоей; старания твои могли б мне быть полезны; твой рассудок мог бы просветить меня в самом важном действии моей жизни: если же я им не пользуюсь, то кто тому виною? Где он? Куда он девался? Что можешь ты делать? К чему способен ты в теперешнем твоем состоянии? Какой услуги могу я от тебя надеяться? Безрассудная горесть делает тебя безумным и жестоким. Ты не человек; ты ничто, и если б я не смотрел на то, чем ты можешь быть, то видя каков ты есть, я не видел бы ничего на свете тебя ниже.

Для доказательства тому довольно твоего письма. До сего я находил в тебе смысл, истинную чувствования твои были правы, ты думал справедливо, и я любил тебя не только по склонности, но и по выбору, почитая то для себя средством к приобретению мудрости. Что ж я нахожу теперь в твоем письме, которым ты кажешься столько доволен? Презренный и вечный софизм, который в заблуждении рассудка твоего изъявляет заблуждение твоего сердца, и о котором я не удостоил бы и говоришь, если б не жалел о твоем исступлении.

Дабы опровергнуть все одним словом, я только хочу спросить тебя об одной вещи. Ты, которой веришь бытию Бога, бессмертию души, и человеческой свободе, ты без сомнения не думаешь, чтоб существо разумное получив тело, пребывало на земли по случаю, для того только чтоб жить, страдать и умереть? Есть и еще, может быть, жизни человеческой цель, конец, предмет нравственный. Я прошу тебя отвечать мне ясно на сей пункт, после чего мы опять постепенно станем письмо твое рассматривать, и ты будешь краснеть, что написал его.

Но оставим общие правила, о которых часто делают много шуму, никогда ни одному не следуя, ибо в приложении оных случаются всегда такие обстоятельства, кои так переменяют состояние вещей, что каждой находит себя свободным от повиновения правилу, которое он другим предписывает; и весьма известно, что всякой человеке, утверждающий общие правила, думает что они весь свет, кроме него, обязывают к исполнению. Станем опять говорить о тебе.

И так тебе позволено, по твоему мнению, перестать жить? Странное доказательство, когда оно состоит только в том, что ты хочешь умереть. Вот предложение самое выгодное для бездельников; они должны быть чрезвычайно тебе обязаны за оружие, которое ты им даешь; не будет более злодейств, коих бы не оправдали они искушением их производить; и как скоро сила страсти превозможет ужас преступления, то в самом желании зло делать, они будут находить к том право.

И так тебе позволено перестать жить? Я очень хотел бы знать, начал ли ты еще? Разве ты для того помещен на земли, чтоб ничего не делать? Небо не наложило ль на тебя с жизнью должности для исполнения? Если ты уже окончил свой труд прежде вечера, отдыхай остаток дня, ты можешь: но рассмотрим твою работу. Какой ответ приготовил ты вышнему Судье, которой потребует у тебя отчета в твоем времени? Говори, что ты ему скажешь? Я обольстил честную девицу; я оставил друга в его печалях. Невластный! найди мне такого праведного, который тщеславится, что довольно жил, чтоб я научился от него, как должно вести жизнь для приобретения права ее оставить.

Ты исчисляешь бедствия человечества, не стыдишься почерпать из общих мест сто раз повторяемых, и говоришь, жизнь есть зло. Но посмотри и поищи в порядке вещей, найдешь ли ты там хотя одно добро, в которое бы каким-нибудь образом не вмешивалась горесть; однако для сего должно ли сказать, что нет никакого добра во вселенной? И можешь ли ты смешивать то, что есть зло само по себе, с тем, что подвержено злу только случайно? Ты сам говорил: страдательная жизнь человека есть ничто, и принадлежит только к телу, от которого он скоро избавлен будет, но деятельная и нравственная его жизнь, которой должно действовать на все существо его, состоит в употреблении его воли. Жизнь есть зло для злого, которой благоденствует, и благо для честного человека несчастного: ибо не временное состояние, но сношение оного с его предметом, хорошею или худою ее делают. Какие, наконец, сии бедствия столь жестокие, принуждающие тебя ее оставить? Не думаешь ли ты, чтоб я не приметил под притворным твоим беспристрастием в исчислении зол сей жизни, что ты о своих говорить стыдился? Поверь мне, не оставляй вдруг всех твоих добродетелей; храни по крайней мере прежнее свое праводушие, и скажи откровенно твоему другу: я потерял надежду развратить честную женщину, и принужден быть добрым человеком: и так я лучше хочу лишиться жизни.

Ты скучаешь жить, и говоришь: жизнь есть зло. Но рано или поздно ты утешиться, и скажешь тогда: жизнь есть добро. Ты скажешь больше правды, меньше рассуждая, ибо ничто кроме тебя не переменится. Переменись же отныне, и когда от худого расположения души твоей все для тебя злом стало, то исправь поврежденные свои склонности, и не сжигай своего дому для того, чтоб не иметь труда его прибрать.

Я стражду, говоришь ты мне, от меня ли зависит не страдать? Во-первых, сие значит уже переменить состояние вопроса; ибо не требуется знать, терпишь ли ты, но зло ли для тебя, чтоб жить. Поступим далее. Ты страждешь, ты должен искать, чтоб не страдать больше. Посмотрим нужно ли для того умирать.

Рассмотри на минуту постепенное следствие душевных мук, совершенно противное последствиям мук телесных, так как и сии два существа различны по своему свойству. Одни вкореняясь становятся хуже с старостью, и разрушают наконец сей смертной состав: другие напротив того, будучи внешние и проходящие движения существа бессмертного и единственного, стираются нечувствительно, и оставляют его в точном его виде, которого ничто переменить не может. Печаль, скука, жалость, отчаяние, суть маловременные скорби, кои никогда в душе не остаются, и опыт изобличает всегда сие горестное чувствие, которое велит нам считать вечными наши муки. Скажу еще, что я не могу верить, чтоб развращающие нас пороки были заразительнее наших печалей; не только, думаю я, они исчезают с телом, которое их причиняет; но не сомневаюсь, что продолжительной жизни довольно для исправления людей, и что многие веки молодости научили нас, что нет ничего лучше добродетели.

Как бы то ни было, поелику большая часть естественных наших скорбей непрестанно умножаются, то жестокие телесные болезни, когда они неизлечимы, могут ослабить человеческое терпение: ибо лишившись всех сил своих болезней, и нося зло неисцелимое, он не имеет уже употребления ни своей воли, ни рассудка; он перестает быть человеком прежде смерти, и отнимая у себя живот, ничего иного не делает, как доканчивает оставление тела, которое его тяготит, и где нет более души его.