Эми Кауфман - Разбитые звезды

– Крыша над головой, – отвечает Тарвер и тоже жует. Я приготовила спагетти перед уходом из лагеря возле корабля. После больничного крыла моей лучшей находкой стали кухонные кладовые.

Я поглядываю на Тарвера. При тускнеющем свете его бледное лицо меняет цвет. Мы разбили лагерь с подветренной стороны холма, как можно лучше укрывшись от ветра. Но все же ночь обещает быть холодной, даже если мы будем спать вместе.

– Кровать, – говорю я. – Настоящая кровать.

– Твоя взяла, – соглашается парень, засовывая в рот остатки спагетти и откидываясь на спину. Он пока двигается осторожно. Но выглядит хорошо, хоть и шел весь день. – Что может быть лучше кровати?..

Я быстро заканчиваю есть и пододвигаюсь к постели, чтобы поскорее согреться рядом с Тарвером. Он обнимает меня здоровой рукой. Не думаю, что прежней Лилиан понравился бы его запах, но я поворачиваюсь к Тарверу, касаясь щекой его футболки.

Некоторое время мы молчим: должно быть, он тоже представляет, что ждет нас в том здании. Выражение его лица изменилось: раньше в нем была мрачная решимость, но теперь вместо нее затеплилась надежда. Сколько времени он был уверен, что помощи можно не ждать? Ясно как день, что с тех пор, как мы добрались до «Икара», его единственной целью стало выживание.

Не спасение.

Теперь у нас есть надежда, что мы сможем отправить сигнал бедствия. Конечно же, в отдаленном от цивилизации сторожевом посту должны быть какие-нибудь средства связи.

Я ерзаю, придвигаясь к нему ближе. Он глубоко вздыхает, и я чувствую, как вздымается и опадает его грудь у меня под головой.

– Сколько мы здесь дней? Как думаешь?

– Вместе с теми днями, что я проболел? – Тарвер умолкает, подсчитывая в уме. – Думаю, шестнадцать.

Так долго? У меня перехватывает дыхание. Шестнадцать, а будет еще больше. А по ощущениям будто прошло два дня. Или же целая жизнь.

– У меня был день рождения, – говорю я. – Несколько дней назад мне исполнилось семнадцать.

В тот день ты вернулся ко мне, поборов лихорадку. Но вслух сказать этого не могу.

Тарвер замирает, потом выдыхает.

– С днем рождения, мисс Лару.

Я слышу по голосу, что он улыбается.

На этой планете я стала старше на год. Я сглатываю.

Возможно, почувствовав, что я загрустила, Тарвер начинает гладить мою руку кончиками пальцев перебинтованной руки. Догадываюсь, что ему больно ею шевелить, но он не жалуется.

Я откашливаюсь.

– Что ты сделаешь в первую очередь, когда нас спасут? Наешься? Позвонишь родным? – Я улыбаюсь и нарочито брезгливо трогаю его футболку. – Примешь душ?

– Позвоню родным, – отвечает он не раздумывая. – Ну а потом меня наверняка будут обливать холодной водой из шланга и допрашивать неделями. В смысле, военные, а не родители.

– Черт.

Теперь я стараюсь отогнать возникшую перед глазами картину, как Тарвера обливают водой из шланга. Но я хотя бы больше не думаю о своем дне рождения.

– Надеюсь, со мной такого не сделают.

Тарвер смеется, и моя голова слегка подпрыгивает у него на груди.

– Сомневаюсь, что кто-нибудь осмелится так с тобой поступить. Такой процедуре подвергаются только солдаты да преступники.

Мы все это только представляем, но мы уже не вместе. Он отчитывается на допросах, меня, вероятно, куда-нибудь заберут, чтобы отмыть и навести лоск. Сердце пронзает острая боль, и оно неистово бьется в груди.

Не то чтобы я не хочу спасения. Хочу. Я хочу снова увидеть отца и еще больше – чтобы Тарвер встретился со своими родными, чтобы они не думали, что потеряли второго сына. Но я уже начала представлять жизнь здесь – только он и я. Голод, холод, борьба за выживание, но – вместе.

И… я не успеваю прикусить язык.

– А со мной что будет?

– С тобой? – Тарвер пожимает одним плечом. – Тебя заберут, расспросят, не испортил ли я твою репутацию, а потом увезут, натянут на тебя странное платье и притворятся, что ничего не случилось.

У меня сухо во рту, язык наливается тяжестью. Почему он не понимает, о чем я спрашиваю? Я не хочу, чтобы нас спасали, пока мы не разберемся, что между нами происходит. Может, мне больше не представится такой возможности.

Я делаю глубокий вдох и приподнимаюсь на локте. Уже темно, но я вижу лицо Тарвера.

– Я имею в виду, что мы больше никогда не увидимся.

Мгновение он просто смотрит на меня. Зеркальная луна освещает его лицо, отражаясь серебром в глазах. Сердце вот-вот вырвется у меня из груди.

– Может, и нет.

В его мягком голосе все же слышится нотка неуверенности.

При мысли, что кто-то прилетит и заберет его у меня, забросит далеко-далеко, на войну, легкие будто наполняются водой. Я не знаю, как достучаться до него, как заставить его почувствовать то, что чувствую я.

Я не знаю, что кроется в его карих глазах, которые стали такими родными. Я не знаю, что он думает, глядя на меня.

И внезапно понимаю, что не смогу жить, если нас спасут, а я так и не дам ему понять, что чувствую к нему.

– Этого я и боюсь, – шепчу я.

Я наклоняюсь, и мои волосы падают ему на лицо. Я его целую.

На мгновение чувствую, что Тарвер тянется ко мне, и хочу прижаться к нему, хочу, чтобы он стиснул меня в крепких объятиях. Я больше всего хочу, чтобы никто не забрал его у меня.

– Что вы надеялись найти, добравшись до здания?

– Хотя бы укрытие получше. Ну а средства связи – предел мечтаний.

– С кем вы хотели связаться?

– Это вопрос с подвохом?

– Все наши вопросы крайне серьезны, майор.

– С кем-нибудь, кто нас услышит. Я же был с Лилиан Лару. Я знал, что ее отец явится за ней в любом случае, едва узнает, где мы.

– Значит, вы думали о том, что вы с дочерью месье Лару.

– Едва ли это ускользнуло от моего внимания.

– Только вы вдвоем. Одни.

– Да, я и сам заметил.

Мне хочется рвануться ей навстречу, гладить по волосам, прижать ее к себе… И на мгновение я тянусь к ней, не в силах устоять. Сколько дней я хотел вот так к ней прикоснуться? По коже будто бы пробегают электрические разряды, идущие из кончиков ее пальцев, и весь мой самоконтроль летит к черту, когда я чувствую жар ее тела рядом с собой. Мне хочется раствориться с ней в этом мгновении.

Я нащупываю край ее рубашки, и Лилиан задерживает дыхание, когда я кладу руку ей на спину. Она придвигается ближе, и в ту же секунду моя забинтованная рука вспыхивает от жгучей боли. Застонав, я отталкиваю Лилиан здоровой рукой.

Мы сидим, тяжело дыша, и смотрим друг на друга: она в замешательстве и не понимает, почему я ее остановил, а я пытаюсь ровно дышать и подавить желание, которое не заглушает даже боль в руке.

Я знаю, что это такое. Узнаю в выражении ее лица отчаянную жажду близости – я видел такое раньше, на войне. Лилиан, можно сказать, осталась здесь совсем одна и по ошибке принимает наше сближение за нечто большее.