Эми Кауфман - Разбитые звезды

– Просто послушай… хорошо? Когда ты туда зайдешь… там будет… будет генератор. Ты д… должен… должен отправить… сигнал.

– Лилиан, хватит, это не важно.

Ее куда-то ранило, но я не вижу раны. Я расстегиваю ей рубашку трясущимися руками.

– Мы вместе с этим разберемся, когда зайдем туда.

– Вместе… вряд ли… – хрипит она.

Она убирает руку с живота, и я вижу, что она скрывает, что придерживает: металлический осколок глубоко пропорол ей живот и застрял внутри.

Не могу слышать, не могу смотреть, не могу думать.

Но тело знает, что делать.

– Прижми руку крепче!

Я будто оказался на поле боя и отдаю приказ бойцу. Со всех ног бегу к вещмешку, вытаскиваю аптечку, которую она нашла на «Икаре», расшвыриваю во все стороны флаконы с лекарствами, бинты… Ищу ампулу.

– Держи руку на животе, нужно остановить кровотечение! У нас есть лекарство!

– Не надо… – слабо возражает она, но прижимает руку к ране. – Оно потом тебе будет нужно…

– Оно нужно мне сейчас.

Наконец я его нахожу, разрываю упаковку со шприцем и подползаю к Лилиан на коленях.

Вдох – раз, два.

Выдох – раз, два.

Руки не дрожат. Я подношу иглу к ампуле и наполняю шприц. Поднимаю его, выпускаю воздух.

Понимаю, что этого мало, когда втыкаю иголку ей в кожу. Я не могу остановить такое сильное кровотечение. Осколок прошел через живот.

Этот укол не сошьет ее рану.

– Пожалуйста… – шепчет она, дрожа.

Отбрасываю пустой шприц и стягиваю с себя футболку, поднимаю ее руку и прижимаю ткань к ране.

– Я с тобой, Лилиан, с тобой. Обещаю. Я буду рядом.

Девушка слабо отталкивает мою руку, ее взгляд устремляется в небо.

– Так лучше… Если бы… если бы ранило тебя, я бы не… не пережила…

И я не переживу, Лилиан.

– Перестань, я такое уже видел не раз. Мы тебя вылечим.

Прижимаю одну руку к ране, а другой тянусь погладить Лилиан по щеке, пытаюсь встретиться с ней взглядом. Я хочу, чтобы она на меня посмотрела.

Она стонет, и от этого звука у меня разрывается сердце.

– Тарвер… все хорошо. Не лги мне снова. Мне не страшно…

Но она плачет. Слезы скапливаются в уголках глаз и сбегают по вискам, оставляя светлые разводы на испачканной грязью коже.

Я не знаю, что говорить. Не нахожу слов.

– Скажи моему папе…

Ее голос обрывается, и она кашляет. Из уголка рта вытекает струйка крови… Я понимаю, что у нее начинают путаться мысли. Это я тоже видел раньше.

Нет. Пожалуйста, нет.

Она поднимает руку и, схватившись за мою, крепко стискивает.

– Тарвер… – Кровь булькает у нее в горле, – я… солгала. Я не… Я не хочу умирать.

Ее голубые глаза широко раскрыты, в них мечется страх, и она смотрит мимо меня.

Я ложусь рядом с ней и прижимаюсь лбом к ее виску, шепчу ей на ухо.

– Я здесь. – Я с трудом выговариваю слова, но думаю, она меня слышит. – Я здесь, Лилиан, с тобой. Я никуда не уйду. Не уйду…

Она силится вздохнуть, тянется рукой к моему лицу и проводит кончиками пальцев по щеке.

– Я думала…

Ее рука падает.

В этот миг я чувствую, что жизнь ее покинула.

Мгновение мы лежим вместе. Мы не дышим.

Но потом у меня предательски сжимаются легкие, и я задыхаюсь, хватаю ртом воздух, хочу не дышать и – не могу.

Она так и лежит. Спокойно, тихо. В ее застывших глазах отражаются деревья, листья, небо…

– С вами все хорошо, майор? Что-то вы замолчали.

– Простите, не могли бы вы повторить вопрос?

Это шок. Я знаю это состояние с боевых учений: во рту пересохло, руки трясутся. Меня бьет озноб.

Я смотрю на ее лицо будто сквозь стекло. Подмечаю совершенно обычные мелочи: длину ресниц, новые веснушки на бледных щеках. Она о них не знала.

Но я их видел, я их любил, я любил…

Я должен закрыть ей глаза, я знаю. Сделать все шаг за шагом.

Я пытаюсь сдвинуться с места, но не могу унять дрожь. Разглядываю крохотные царапины на своих руках и грязные ногти. Жду, когда руки перестанут трястись, чтобы опустить ей веки, но они все дрожат и дрожат, и я завороженно на них смотрю.

Разум придает значение этим мелочам, чтобы отвлечься от невыносимой боли. Подсознание заставляет его лихорадочно их запоминать, когда он в опасности. Меня к этому готовили.

Нет. Никто не готовил меня к такому .

Я знаю, что есть еще кое-что, о чем я должен подумать, но каждый раз, когда в голове всплывает эта мысль, разум от нее отшатывается, содрогаясь. Я не могу об этом думать. Не могу понять.

К горлу стремительно подступает желчь, я откатываюсь от тела Лилиан и, поставив руки на траву, кашляю, давлюсь и тяжело сглатываю. Меня трясет, но я сдерживаю рвотные позывы. Локти сгибаются, но я выпрямляю руки.

Точно знаю, что если лягу рядом с ней на землю, то уже никогда не встану. Правила, которые в меня вбивали на учениях, это запрещают.

Я неуклюже поднимаюсь на ноги. Меня шатает. Оглядываю поляну, чтобы найти что-то – хоть что-то, – что подскажет мне, как быть дальше. Маленькие костерки, оставшиеся после взрыва, догорают. Должно быть, прошло время. Я не помню.

И я не знаю, что делать. Здесь не требуется ни протокола, ни регистрации смерти, ни отчета – ничего. Лишь я стою посреди поляны, и у ног лежит Лилиан.

Здание до сих пор дымится, одну стену вышибло внутрь, повсюду разбросаны обломки и покореженный металл. Деревья вокруг поляны согнулись от взрыва, в лесу царит мертвая тишина. Все эти мелочи забивают мне голову, отвлекая от главного – того, что я не в силах понять.

Я вновь пытаюсь пробиться сквозь прочную стену у себя в голове.

Лилиан мертва.

Ничего.

Лилиан задело осколком. Лилиан истекла кровью.

Ничего.

Я говорю это себе, прокручиваю в уме, но разум молчит. Это просто слова.

Глупые, невозможные слова – такие нелепые, что я не обращаю на них внимания.

Я пробую снова, но на этот раз что-то менее значительное – по шкале боли как вырванный зуб или сыпь на коже.

Лилиан больше со мной не заговорит.

Дрожь.

Лилиан больше меня не поцелует. Я не услышу ее смех.

Легкие сжимаются.

Зачем я себя мучаю?!

Я не знаю, как скорбеть. Я видел смерть раньше. Видел ее так близко, что чувствовал на коже ее жаркое дыхание. Видел ее с безопасного расстояния, видел в статистических отчетах. Видел, как погиб целый взвод.

Я видел, как умирают мои друзья, видел их последние минуты, слушал предсмертные пожелания близким, которых, как они искренне верили, они никогда не покинут.

Когда умер Алек, я был нужен маме и потому не поддавался горю. Но это не значило, что я не боролся со случившимся. Душа поэта, всегда говорила мама, чувствительная. Я молча проходил через все стадии горя, держал чувства в себе.

В отчетах не было места эмоциям. На поле боя всегда опасно. Ты задвигаешь горе на задворки разума и скорбишь потом – и тоже молча.