Надя Хашими - Пока не взошла луна

– Нет, никаких проблем, – ответил Салим, поспешно застегивая джинсы.

– А сколько тебе лет?

Снова этот вопрос… Салим сообразил, что доктор приходил именно для того, чтобы это выяснить. И поэтому он так внимательно смотрел ему между ногами – это место больше всего изменилось за последние несколько лет.

– Пятнадцать, – буркнул Салим.

– Хм…

Доктор на миг задержал взгляд на его лице, написал что-то еще, собрал свои инструменты, подхватил белый халат и вышел, не сказав больше ни слова.

Оставшись один, Салим принялся мерить комнату шагами. От усталости он злился еще больше. Он крикнул, и звук отразился от стены. Тогда он закричал снова, на этот раз громче. Потом коснулся стены лбом и ладонями и ощутил холодок. Стена была реальной. Более реальной, чем что-либо еще. Он уперся правой рукой в стену, на этот раз сильнее.

Салим снова и снова бил ладонью по холодной стене, все более неистово, а в голове крутились события последних суток. Вот он выходит из ломбарда и полицейский хватает его за локоть; вот ему в лицо пускают дым, а врач разглядывает его гениталии внимательнее, чем когда-то пограничники смотрели документы его семьи; вот мадар-джан в отчаянии мечется по гостинице или разыскивает его на улице… Вот Самира, напуганная и немая… Вот отец наблюдает за ним и осуждающе качает головой… Вот крошечная грудка Азиза с трудом приподнимается… Эти образы мелькали перед глазами Салима, будто шквал падающих ракет, осыпая осколками его плечи и голову, но бежать было некуда, он ничего не мог сделать.

Теперь Салим, плачущий и охваченный злобой, колотил по стене уже обеими руками и не заметил, как за спиной открылась дверь.

– Эй, полегче!

Полицейский Г. положил руку ему на плечо. В уголке его рта, прилипнув к нижней губе, еле держалась сигарета.

– Спятил?

Салим отвернулся и сполз на пол. Эта вспышка измучила его. Он не ел со вчерашнего дня. Полицейский, словно прочитав его мысли, вышел, а после вернулся, держа тарелку с кусочками курицы и хлебцем.

– Поешь.

Салим дышал уже не так тяжело, хотя ладони пульсировали болью. Раздавленный, он повернулся к столу, уставился в тарелку и принялся жевать один кусок за другим, не чувствуя вкуса. Полицейский наблюдал за ним, словно за экспонатом в стеклянной банке. Увлекательное зрелище для тюремщика!

Салим съел все, не поднимая глаз и не промолвив ни слова. Он думал о том, что если прекратится урчание в животе, то, может быть, удастся найти выход из этой ямы. Найти способ вернуться к матери.

Двое турецких полицейских вытаращились на лодку, набитую беженцами. Вместе с дюжиной других задержанных нелегалов Салима погрузили в нее, словно скот, и привезли обратно в Измир. Турецкие власти были не в восторге, но не могли отказаться принять их. Беженцев всегда возвращали в предыдущую страну, и разбираться с ними приходилось там. Это служило источником неослабевающего напряжения между греками и турками, и они не давали друг другу спуску.

Салим видел, как греки ухмылялись, высаживая пленников на турецкий берег и передавая документы. Полицейские перекинулись едва ли несколькими словами, но выражения их лиц передавали все.

«Мы избавились от проблем. А вы получите и распишитесь», – читалось на лицах греческих офицеров.

«Спасибо за доставку», – взглядами саркастично отвечали им турецкие коллеги и вымещали свое раздражение на беженцах, хватая их за плечи и толкая к фургону, ожидавшему в порту.

Задержанные кое-как устроились в страшной тесноте. Через единственное оконце поступало слишком мало воздуха, чтобы нормально дышалось в фургоне, набитом беженцами, которые томились в греческих тюрьмах сутками, неделями и месяцами.

С тех пор, как все это началось, Салим постоянно обещал, что немедленно уедет из Греции, если только его отпустят. Его мольбы тонули в бездонном колодце таких же слов – власти уже слышали все это от других иммигрантов, которым грозила депортация.

Салиму так хотелось стать исключением из правил! Чтобы он мог оглянуться и вспомнить, как его должны были вот-вот выслать из страны и окончательно разлучить с семьей, а он этого избежал. Но все – лавка, на которой он сидел, запахи, люди, нависавшие над ним, – все говорило о том, что он ничем не отличается от своих случайных попутчиков.

С ним ехали африканцы, выходцы из Восточной Европы, – Салим понял это по их внешности и по незнакомому языку – и даже несколько турок. Ни одного афганца, кроме него. От этого он особенно остро ощущал одиночество и в то же время испытывал облегчение. Он чувствовал, что разговоры не помогают, и ему хотелось молчать.

«Что думает мадар-джан? Как она объясняет мое отсутствие? Смогла ли она найти ломбард? Что, если они пошли на вокзал и ждали меня там? А если они сели на поезд и до последнего момента надеялись, что я вот-вот появлюсь? Теперь они могут быть где угодно. Мадар-джан, ты, наверное, просто с ума сходишь! Как мне снова тебя отыскать? Что я могу сделать один?»

У Салима в душе бушевала гроза – минуты затишья прерывались вспышками ужаса и градом уколов совести.

«Рошани. Свет».

Он коснулся своих часов. Прошло два дня с момента его ареста.

«Вот если бы отложить ломбард на завтра… Мы бы заглянули туда по пути на вокзал. Вот бы нам пойти всем вместе». – «Мы никогда не доберемся до Англии, если будем прятаться в комнате каждый раз, когда нас охватывает страх».

Салим понурился. Этот разговор снова и снова звучал в его памяти.

«Зачем я огрызнулся на нее? Пожалуйста, Господи, не допусти, чтобы это оказался последний раз, когда я с ней говорил».

Он вспомнил вечер, проведенный с отцом перед тем, как его забрали. Воспоминания, не дававшие покоя совести, нанизывались на нить памяти, словно бусины тасбиха…

Они долго ехали в тесноте. Когда их выгрузили из фургона и загнали в какое-то мрачное здание, это показалось им передышкой. Задержанных завели в большую камеру, и каждый попытался найти пятачок бетонного пола и заявить на него права.

Салим устроился у стены из шлакоблока и, надеясь, что никто на него не смотрит, коснулся щиколотки. Деньги все еще лежали там, где он их спрятал. Он молился, чтобы его не стали обыскивать. Если деньги конфискуют, у него совсем ничего не останется.

Прошло несколько часов. Из отхожего места в углу разносилось зловоние. Двое мужчин рыдали, даже не пытаясь прятать лицо. Всякое достоинство давно осталось в прошлом.

Салим закрыл глаза. Беженцев выводили из помещения по одному, иногда по двое, на допрос. Кто-кто возвращался, кто-то нет. Было не ясно, что это означает. Когда охранник указал на Салима, тот поднялся и пошел за ним. Ему приказали сесть за маленький столик. Полицейский, сидевший напротив, переводил взгляд с Салима на документы на столе.