Густав Майринк - Избранное: Романы, рассказы

Что я не воспользуюсь ни одним крейцером, в этом вас не придется убеждать, господин Пернат. Я остерегусь предоставить ему там, за гранью, какую-нибудь поддержку. Дома, которые он имел, я продам; вещи, которых он касался, будут сожжены; что касается денег и драгоценностей, после моей смерти одна треть из них достанется вам.

Я уже вижу, как вы вскакиваете, протестуя, но могу вас успокоить. То, что вы получите, это ваша законная собственность с процентами, с процентами на проценты. Я уже давно знал, что много лет тому назад Вассертрум разорил вашего отца и всю вашу семью — только теперь я имею возможность подтвердить это документально.

Вторая треть будет распределена между двенадцатью членами „батальона", которые лично знали доктора Гульберта. Я хочу, чтобы каждый из них разбогател и получил доступ к „высшему обществу" в Праге.

Последняя треть подлежит равномерному распределению между первыми семью убийцами, которые, за недостатком улик, будут оправданы. Все это я должен проделать в предотвращении общественного соблазна. Так-то. Вот и все.

А теперь, мой дорогой, добрый друг, прощайте и вспоминайте иногда вашего преданного и благодарного

Иннокентия Харусека».

Глубоко потрясенный, я выронил письмо из рук.

Я не мог радоваться предстоящему освобождению.

Харусек! Бедный! Как брат, он заботился о моей судьбе. За то, что я когда-то подарил ему сто флоринов. Если бы еще хоть раз пожать ему руку!

Я чувствовал: да, он прав, этого никогда не будет.

Я представлял себе его стоящим передо мной: его светящиеся глаза, его плечи чахоточного, высокий благородный лоб.

Может быть, все пошло бы по-иному, если б в свое время чья-либо милосердная рука вмешалась в эту загубленную жизнь.

Я еще раз перечел письмо.

Сколько последовательности было в безумии Харусека. Да и безумен ли он в самом деле?

Я готов был стыдиться, что эта мысль хотя бы на секунду овладела мной.

Разве недостаточно говорили его намеки? Он был таким же, как Гиллель, как Мириам, как я сам, — человеком, которым владела его собственная душа. Душа вела его через страшные ущелья и пропасти жизни в белоснежный мир какой-то девственной земли.

Он, который всю свою жизнь мечтал об убийстве, не был ли он чище тех, что ходят с гордо поднятой головой, хвастаясь тем, что исполняют заученные ими заповеди неведомого мифического пророка?

Он исполнил завет, что диктовал ему неопределенный инстинкт, и не думал о каком бы то ни было воздаянии здесь или там.

То, что он делал, не было ли благочестивым исполнением долга в самом глубоком значении этого слова?

«Трусливая, льстивая, жадная до убийства, больная, загадочная, преступная натура», — я явственно слышал, каково должно быть о нем суждение толпы, подступающей к его душе со своими слепыми фонариками, этой нечистоплотной толпы, которая нигде и никогда не поймет, что горький шиповник в тысячу раз прекрасней и благородней полезного порея.

Снова заскрипели снаружи засовы, и я услышал, как кого-то втолкнули. Я даже не обернулся, до такой степени я был переполнен впечатлениями от письма.

Там не было ни слова ни об Ангелине, ни о Гиллеле. Конечно, Харусек писал второпях. Это видно по почерку.

Не получу ли я еще одного письма от него?

Я втайне надеялся на завтрашний день, на общую прогулку заключенных во дворе. Там было легче всего кому-нибудь из «батальона» сунуть мне что-нибудь.

Тихий голос прервал мои размышления.

— Разрешите, милостивый государь, представиться? Мое имя — Ляпондер… Амадеус Ляпондер.

Я обернулся.

Маленький, худощавый, еще совсем молодой человек в изящном костюме, только без шляпы, как все подследственные, почтительно поклонился мне.

Он был гладко выбрит, как актер, и его большие светло-зеленые блестящие миндалевидные глаза имели ту особенность, что хотя они смотрели прямо на меня, казалось, будто они ничего не видят. Казалось, дух отсутствовал в них.

Я пробормотал свое имя, в свою очередь поклонился и хотел отвернуться; однако долго не мог отвести взгляда от этого человека: так странно действовала на меня застывшая улыбка, которую навсегда сложили на его лице поднятые вверх уголки тонких губ.

Он был похож на китайскую статую Будды из розового кварца: своей гладкой прозрачной кожей, женственно тонким носом и нежными ноздрями.

«Амадеус Ляпондер, Амадеус Ляпондер, — повторял я про себя. — Что за преступление мог он совершить?»

………………………….

— Были вы уже на допросе? — спросил я спустя некоторое время.

— Я только что оттуда. Вероятно, я недолго буду беспокоить вас здесь, — любезно ответил Ляпондер.

«Бедняжка, — подумал я, — он не знает, что предстоит человеку, находящемуся под следствием».

Я хотел постепенно подготовить его:

— Когда проходят самые тяжелые первые дни, привыкаешь постепенно к терпеливому сидению.

Его лицо сделалось любезным. Пауза.

— Долго продолжался допрос, господин Ляпондер?

Он рассеянно улыбнулся:

— Нет. Меня только спросили, сознаюсь ли я, и велели подписать протокол.

— Вы подписали, что сознаетесь? — вырвалось у меня.

— Конечно.

Он сказал это так, как будто это само собой разумелось. Очевидно, ничего серьезного, предположил я, потому что он совершенно спокоен. Вероятно, вызов на дуэль или что-нибудь в этом роде.

— А я уже здесь так давно, что мне это время кажется вечностью. — Я невольно вздохнул, и на его лице тотчас же выразилось сострадание. — Желаю вам не испытывать того же, господин Ляпондер. По-видимому, вы скоро будете на свободе.

— Как знать? — спокойно ответил он, но его слова прозвучали как-то загадочно.

— Вы не думаете? — улыбаясь, спросил я. Он отрицательно покачал головой.

— Как это понимать? Что же такого ужасного вы совершили? Простите, господин Ляпондер, это не любопытство с моей стороны — только участие заставляет меня задать вам этот вопрос.

Он колебался секунду, потом не моргнув глазом произнес:

— Убийство на сексуальной почве.

Точно меня ударили обухом по голове.

Он, очевидно, заметил это и деликатно отвернулся в сторону. Однако его автоматически улыбающееся лицо ничем не обнаружило, что его задело внезапно изменившееся мое отношение к нему.

Мы не произнесли больше ни слова и молча смотрели перед собою………………

Когда с наступлением темноты я расположился на своих нарах, он медленно последовал моему примеру: разделся, заботливо повесил свой костюм на гвоздь, лег и, как видно было по его ровному, глубокому дыханию, тотчас же крепко уснул.

Я всю ночь не мог успокоиться.

Сознание, что такое чудовище находится рядом со мной, что я должен дышать одним воздухом с ним, действовало на меня так волнующе и ужасающе, что впечатления дня, письмо Харусека, все недавние переживания отошли куда-то глубоко внутрь.