Густав Майринк - Избранное: Романы, рассказы

— Тем более если вы чувствуете себя иным человеком, вы должны все сделать для того, чтобы вас не осудили! — настаивал я.

Ляпондер махнул рукой.

— Вы ошибаетесь. Судьи, со своей стороны, совершенно правы. Могут ли они позволить такому человеку, как я, разгуливать на свободе? Чтобы завтра или послезавтра снова случилось несчастье?

— Нет, вас должны посадить в лечебницу для душевнобольных. Вот что я думаю! — вскричал я.

— Если бы я был сумасшедшим, вы были бы правы, — хладнокровно возразил Ляпондер — Но я не сумасшедший. У меня нечто совсем иное, может быть очень похожее на сумасшествие, но тем не менее ему противоположное. Вы послушайте только. Вы сейчас поймете меня… То, что вы мне только что рассказывали о призраке без головы, — это символ, разумеется; если вы подумаете, вы легко найдете ключ к нему — со мной однажды это случилось точь-в-точь. Но я взял зерна. Так что я иду «дорогой смерти». Для меня самое святое — это сознание, что каждым моим шагом руководит духовное начало во мне. Я за ним слепо, доверчиво пойду, куда бы ни повела меня дорога: к виселице или к трону, к нищете или к богатству. Я никогда не колебался, когда выбор был в моих руках.

Потому-то я и не солгал, раз выбор был в моих руках.

Вы знаете слова пророка Михея: «Сказано тебе, человек, что есть добро и чего требует от тебя Господь»?

Если бы я солгал, я бы создал причину в мире, ибо у меня был выбор, — когда же я совершал убийство, я не создавал никакой причины, просто освободилось следствие давно дремавших во мне причин, над которыми у меня не было никакой власти.

Итак, руки мои чисты.

Я рождаюсь для свободы тем фактом, что духовное начало, склонив меня к убийству, казнило меня. Люди, посылая меня на виселицу, отделили мою участь от их судеб.

Я чувствовал, что это святой, и волосы у меня стали дыбом от ужаса перед собственным ничтожеством.

— Вы рассказали мне, что под действием гипнотического внушения врача вы на долгое время потеряли воспоминание о юности, — продолжал он, — это признак, стигмат всех тех, кто укушен «змеем духовного царства» {152} . В нас гнездятся две жизни, одна над другой, как черенок на диком дереве, пока не произойдет чудо пробуждения, — то, что обычно отделяется смертью, происходит путем угасания памяти… иногда путем внезапного внутреннего переворота.

Со мною случилось так, что однажды, на двадцать первом году, по-видимому без всякой внешней причины, я проснулся как бы переродившимся. То, что мне до тех пор было дорого, представилось мне вдруг безразличным: жизнь показалась мне глупой сказкой об индейцах и перестала быть действительностью; сны стали достоверностью — аподиктической, безусловной достоверностью, понимаете: безусловной, реальной достоверностью, а повседневная жизнь стала сном.

Со всеми людьми могло бы то же самое случиться, если бы у них был ключ. А ключ заключается единственно в том, чтобы человек во сне осознал «форму своего я», так сказать, свою кожу — нашел узкие скважины, сквозь которые проникает сознание между явью и глубоким сном.

Поэтому-то я и сказал раньше: «я странствую», а не «мне снится».

Стремление к бессмертию есть борьба за скипетр с живущими внутри нас шорохами и призраками, а ожидание воцарения собственного «я» есть ожидание Мессии .

Призрачный «Habal garmin», которого вы видели, «дыхание костей» по Каббале, и был Царь… Когда он будет коронован… порвется надвое веревка, которой мы привязаны к миру рассудком и органами внешних чувств…

Как же могло случиться, что я, несмотря на мою оторванность от жизни, стал в одну ночь убийцей, спросите вы? Человек — это стеклянная трубка, сквозь которую катятся разноцветные шарики: почти у всех один шарик за всю жизнь. Если шарик красный, значит, человек «плохой». Желтый — человек «хороший». Бегут два, один за другим — красный и желтый, тогда у человека «нетвердый характер». Мы, «укушенные змеем», переживаем в течение одной жизни все, что происходит с целой расой за целый век: разноцветные шарики бегут через трубочку, и когда они на исходе — тогда мы становимся пророками — становимся зерцалом Господним .

Ляпондер замолчал. Долго не мог я произнести ни слова. Его речь меня ошеломила.

— Почему вы так тревожно спрашивали меня раньше о моих переживаниях, когда вы стоите настолько выше меня? — начал я снова.

— Вы ошибаетесь, — сказал Ляпондер, — я стою гораздо ниже вас. Я расспрашивал вас потому, что почувствовал, что вы обладаете ключом. Которого мне недостает.

— Я? Ключом? О Боже!

— Да, да, вы. И вы дали его мне. Я думаю, что сегодня я самый счастливый человек в мире.

Снаружи послышался шум, засовы отодвигались… Ляпондер не обращал на это внимания.

— Гермафродит — это ключ. Теперь я уверен в этом. Уже потому я рад, что идут за мной, что я вот уже сейчас у цели.

Слезы мешали мне видеть лицо Ляпондера, я слышал улыбку в его голосе.

— А теперь прощайте, господин Пернат, и знайте: то, что завтра будет повешено, это только моя одежда. Вы открыли мне прекраснейшее… последнее, чего я не знал. Теперь я иду точно на свадьбу… — Он встал и пошел за надзирателем… — Это тесно связано с убийством, — были его последние слова, которые я расслышал и только смутно понял.

………………………….

С той ночи всякий раз, как в небе стояла полная луна, мне все мерещилось спящее лицо Ляпондера на сером холсте постели.

В ближайшие дни после того, как его увели, я слышал со двора, где совершались казни, стук молотков и топоров, длившийся иногда до рассвета.

Я понимал, что это значит, и в отчаянии целыми часами сидел, заткнув уши.

Проходил месяц за месяцем. По умиравшей листве унылой зелени во дворе я видел, как таяло лето, чувствовал это по запаху сырости, проникавшему сквозь стены.

Когда во время общей прогулки мой взор падал на умирающее дерево и вросшую в его кору стеклянную икону, мне всегда невольно казалось, что именно так врезалось лицо Ляпондера в мою память. Все носил я в себе это лицо Будды с гладкой кожей, со странной, постоянной улыбкой.

Только один-единственный раз в сентябре меня вызвал следователь и недоверчиво спросил, чем могу я объяснить мои слова, сказанные у окошечка банка о том, что я должен спешно уехать, а также почему в часы, предшествовавшие аресту, я проявлял такое беспокойство и спрятал все свои драгоценности.

На мой ответ, что я намеревался покончить с собой, снова из-за конторки послышалось ироническое хихиканье.

До этих пор я был в камере один и мог спокойно предаваться своим мыслям, своей скорби о Харусеке, который, как я чувствовал, давно умер, о Ляпондере, своей тоске по Мириам.

Потом явились новые арестанты: вороватые приказчики с помятыми лицами, толстопузые кассиры — «сиротки», как называл их Черный Воссатка, — отравляли воздух и мое настроение.