Густав Майринк - Избранное: Романы, рассказы

Но какие я ни задавал ему вопросы, он на все отвечал одним и тем же беспомощным жестом непонимания.

Как же объясниться с ним?

Вот! Прекрасная мысль!

Я попросил карандаш и нарисовал одного за другим: Цвака, Прокопа, Фрисландера.

— Что? Никого нет в Праге?

Он оживленно стал размахивать руками, зашагал пальцами по столу, ударил себя по ладони. Я догадался. Все трое, очевидно, получили деньги от Харусека и, составив торговую компанию, отправились бродить по свету с расширившимся кукольным театром.

— А Гиллель? Где он живет теперь? — Я нарисовал его, рядом с ним дом и вопросительный знак.

Вопросительного знака Яромир не понял — он не умел читать, — но он догадался, что мне нужно, — взял спичку, подбросил ее как будто бы вверх, но ловко, как фокусник, заставил ее исчезнуть.

Что бы это значило? Гиллель тоже уехал?

Я нарисовал еврейскую ратушу.

Глухонемой начал решительно качать головой.

— Гиллеля там уже нет?

— Нет. (Он покачал головой.)

— Где же он?

Снова фокус со спичкой.

— Он говорит, что он уехал, и никто не знает куда, — наставительно заметил вмешавшийся в разговор метельщик улиц, который с интересом следил за нами.

У меня сжалось сердце от ужаса. Гиллеля нет! Теперь я один во всем мире… Все предметы кругом закачались в моих глазах.

— А Мириам?

Руки у меня так сильно дрожали, что я долго не мог нарисовать ее.

— И Мириам исчезла?

— Да. Тоже исчезла. Бесследно.

Я испустил громкий стон и забегал взад и вперед по комнате, так что солдаты вопросительно переглянулись между собой.

Яромир хотел меня успокоить и пытался поделиться со мной еще сведениями, которые были у него: он положил голову на руку, как спящий.

Я ухватился за стол.

— Ради Господа Иисуса, Мириам умерла?

[433]

Он покачал головой. Яромир снова изобразил спящего.

— Она была больна? — Я нарисовал аптечную склянку.

Снова отрицательный ответ. Снова Яромир положил лоб на руку…

Стало светать. Потухал один рожок за другим, а я все еще не мог выяснить, что означал этот жест.

Я отказался от дальнейших попыток. Стал раздумывать.

Единственное, что оставалось мне, это, как только наступит утро, идти в еврейскую ратушу навести там справки, куда уехали Гиллель и Мириам.

Я должен был ехать за ними ………..

Я молча сидел возле Яромира, глухой и немой, как он.

Взглянув на него через некоторое время, я увидел, что он вырезает ножницами силуэт.

Я узнал профиль Розины. Он протянул мне силуэт через стол, закрыл рукой глаза… и тихо заплакал…

Затем он вдруг вскочил и, не прощаясь, неуверенно зашагал к двери.

………………………….

………………………….

Архивариус Шемайя Гиллель однажды без особой причины отлучился и больше не возвращался. Свою дочь, очевидно, он взял с собой, потому что и ее с тех пор никто не встречал, — вот что мне сообщили в еврейской ратуше. Это все, что мне удалось узнать.

Ни следа не оставили они по себе.

В банке мне заявили, что на мои деньги наложен судебный арест, но с каждым днем ожидается разрешение выплатить мне эту сумму.

И наследство Харусека не прошло еще через все инстанции. Я с пламенным нетерпением ждал этих денег, чтобы пуститься на поиски Гиллеля и Мириам.

………………………….

Я продал драгоценные камни, которые все еще носил в кармане, и снял две маленькие меблированные чердачные комнаты на Старосинагогальной улице — единственной уцелевшей от разрушений в еврейском городе.

Странное совпадение: это был тот пресловутый дом, о котором легенда рассказывает, что туда некогда скрылся Голем.

Я расспрашивал соседей — по большей части мелочных торговцев и ремесленников, — верны ли слухи о «комнате без входа», — и они надо мною смеялись. Как можно верить такой чепухе!

Мои собственные переживания в связи со всем этим за время моего сидения в тюрьме приобрели бледные очертания давно рассеянного сна, и я видел в них лишь бескровный и безжизненный символ. Я вычеркнул их из книги моих воспоминаний.

Слова Ляпондера, по временам так ярко оживавшие во мне, точно он сидел против меня, как тогда, в камере, укрепляли меня в мысли, что все, казавшееся мне реальной действительностью, было исключительно внутренним видением .

Разве не все, чем я обладал, исчезло и развеялось? Книга «Ibbur», фантастическая колода карт, Ангелина и даже мои друзья Цвак, Фрисландер и Прокоп!

………………………….

Был канун Рождества, и я принес к себе в комнату маленькое деревце с красными свечками. Мне хотелось еще раз быть молодым, видеть вокруг себя блеск свечей, ощущать аромат еловых иголок и горящего воска.

Еще раньше, чем наступит новый год, я буду уже, вероятно, в дороге, буду искать Гиллеля и Мириам по городам и селам или куда тайна повлечет меня.

Постепенно я подавил в себе всякое нетерпение, всякое ожидание, всякую тревогу о том, что Мириам убита, и я знал сердцем, что найду их обоих.

Во мне жила неизменная счастливая улыбка, и когда я касался чего-нибудь руками, мне казалось, что от меня исходит целебная сила. Я был целиком преисполнен удовлетворенности человека, который после долгого странствия возвращается домой и видит уже издали, как золотятся башни родного города.

Я еще раз заходил в то же маленькое кафе, чтобы пригласить Яромира к себе на Рождества Там мне сказали, что он с тех пор не являлся больше, и я хотел уже было, огорченный, уйти, но тут зашел какой-то уличный торговец и стал предлагать разные мелкие и дешевые старинные вещицы.

Я стал перебирать в его ящике разные брелоки, маленькие крестики, булавки, и вдруг мне попало под руку сердечко из красного камня на помятой шелковой ленточке , и я с изумлением узнал в нем то самое, которое подарила мне на память Ангелина, когда была еще маленькой девочкой, у фонтана, в их замке.

И сразу встала передо мной моя юность, как будто бы я заглянул в стекла панорамы на детскую раскрашенную картинку…

Долго, долго стоял я, потрясенный, и смотрел на маленькое красное сердечко у меня в руке.

………………………….

Я сидел у себя в мансарде и слушал потрескивание еловых игл, когда маленькие веточки то и дело загорались от восковых свечек.

«Может быть, как раз в эту минуту старый Цвак играет где-нибудь свой кукольный сочельник, — рисовал я в воображении, — и таинственным голосом декламирует строфы своего любимого поэта Оскара Винера:

Как-то странно торжественно стало вдруг у меня на душе.

Свечи догорали. Только одна-единственная свеча продолжала еще мерцать. Дым стоял в комнате.