Густав Майринк - Избранное: Романы, рассказы

Мало того — фразы, которые я намеревался перенести на бумагу, прямо под пером изменялись и смысл их становился неузнаваемым, совершенно не таким, какой я в них вкладывал. Началась борьба между мной и невидимым Кристофером Таубеншлагом, и он таки одержал верх!

Я задумал описать маленький городок, который и по сей день жив в моей памяти. А получилась совсем другая картина, и сегодня она видится мне куда ярче, чем настоящий город, который я когда-то знал.

В конце концов ничего другого не осталось — я покорился воле того, кто взял себе имя Кристофера Таубеншлага. Фигурально выражаясь, я дал ему взаймы свою руку и перо, а все, что уже было написано, что появилось в романе как порождение моей собственной фантазии, вымарал.

Предположим следующее: этот Кристофер Таубеншлаг — незримый дух, непостижимым образом он может влиять и даже подчинять своей воле человека, находящегося в здравом уме и трезвой памяти. Если так, то спрашивается, почему он именно моей рукой воспользовался, чтобы написать о своей жизни, отобразить путь своего духовного развития? Из тщеславия? Или чтобы получился «роман»?

Пусть читатель сам ответит на эти вопросы.

Свое мнение я предпочту оставить при себе.

Возможно, случай со мной недолго будет оставаться единичным, возможно, этот Кристофер Таубеншлаг уже завтра завладеет еще чьей-нибудь рукой.

То, что сегодня нас удивляет, назавтра может стать зауряднейшей вещью. Как знать, не возвращается ли к нам старая и вечно новая мудрость:

Не есть ли этот образ, Кристофер Таубеншлаг, лишь провозвестник, символ, маска некой безобразной силы, искусно притворившейся человеком?

Умникам семи пядей во лбу и сверх всякой меры гордых тем, что они-де сами себе хозяева, наверное, нестерпимо обидно будет узнать, что человек всего-навсего марионетка.

Однажды, уже в разгар работы над романом, я, погрузившись в такие вот размышления, вдруг подумал: а не является ли этот Кристофер Таубеншлаг, моим «я», отколовшимся от меня? Неким на время пробудившимся к самостоятельной жизни, безотчетно во мне зародившимся и мною порожденным фантастическим созданием? Говорят, бывает такое с людьми, которые видят призраков и даже ведут с ними беседы!

Словно прочитав мои мысли, невидимый двойник тотчас нарушил ход повествования и — между прочим по-прежнему пользуясь моей рукой! — подпустил в текст неожиданный пассаж, в котором дал ответ:

«А вы (мне показалось насмешкой то, что он обратился в вежливой форме, а не по-свойски на, ты“), вы тоже, как все люди, возомнили себя уникальным и не думаете, что являетесь только лишь отколовшейся частицей „я“? Великого „Я“, которое называют Богом?»

Я нередко раздумывал о смысле этих странных слов, надеясь найти в них ответ на вопрос: как же получилось, что Кристофер Таубеншлаг существует? Однажды, когда я был уже, казалось, близок к разгадке, меня снова сбил с толку «оклик» моего странного знакомца:

«Всякий человек — Таубеншлаг, но не всякий — Кристофер. Христиане в большинстве мнят себя богоносцами. Вокруг истинного христианина и в нем самом порхают белые голуби».

С тех пор я оставил надежду раскрыть мучившую меня тайну, отбросил и все спекулятивные рассуждения о том, что, в конце концов, если принять древнее учение о многих земных воплощениях, то, как знать, не был ли я сам в некой прежней жизни Кристофером Таубеншлагом?

Более всего меня устроило бы такое убеждение: то неведомое, что направляло мою руку, это самодовлеющая и самодостаточная, избавленная от любой формы и видимости вечная сила. Но иногда, просыпаясь утром после спокойного, не нарушенного видениями сна и еще не открыв глаза, под веками я вижу седого и безбородого старца, высокого и стройного, как юноша, это словно образ забытого сновидения, и весь день потом со мной остается ощущение, от которого я не могу избавиться: наверняка это он, Кристофер Таубеншлаг.

Часто при этом возникала еще одна странная мысль: он витает вне времени и пространства, к нему отойдет по наследству твоя жизнь, когда смерть занесет над тобой свою косу. Но к чему эти рассуждения, неинтересные посторонним?…

Далее публикую свидетельства Кристофера Таубеншлага в той последовательности, в какой я их получал; часто форма их отрывочна, но от себя я ничего к ним не добавил, как ничего и не изъял.

Насколько помню, все в нашем городе считали, что мое имя — Таубеншлаг.

В детстве, когда я вечерней порой перебегал от дома к дому и длинным шестом с фитилем на конце зажигал фонари, уличные мальчишки скакали вокруг меня и распевали, дружно хлопая в такт:

Я на них не обижался, правда и подпевать не подпевал.

Позднее прозвище подхватили взрослые и, обращаясь за чем-нибудь ко мне, так и называли.

С именем Кристофер совсем другая история. Это имя было написано на клочке бумаги, который висел на моей шее в то самое утро, когда нашли меня, голенького младенца, у врат храма Девы Марии.

По всей видимости, такое имя дала мне моя мать, подкинувшая меня чужим людям.

Оно — единственное, что досталось мне от матери. Поэтому имя Кристофер всегда было для меня священным. Его приняло мое тело, и я сохранил его на всю жизнь, словно крестильную грамоту выписанную в царстве вечности, словно свидетельство, которого никому у меня не отнять. Подобно ростку, это имя неуклонно пробивалось на свет и наконец явилось таким, каким было изначально, слилось со мной воедино, стало моим спутником в мире нетленного. По слову Писания: «Сеется в тлении, восстает в нетлении» {226} .

Иисус принял крещение, будучи взрослым человеком, ясно сознающим то, что совершалось, и Его имя, являвшее Его «Я», снизошло на землю. Нынче у нас крестят младенцев — где ж им постичь суть происходящего таинства! В жизни они блуждают, влачась к могиле, подобно клубам тумана, и легкий ветер уносит их назад, в болота, откуда они поднялись, плоть их истлеет, а к тому, что нетленно — своему имени, они не причастны. Мне же ведомо — если может смертный сказать, что ему нечто ведомо, — мое имя: Кристофер.

В нашем юроде живет предание о том, что храм Девы Марии построил монах-доминиканец Раймунд де Пеннафорте, собрав пожертвования, которые со всех концов земли присылали люди, пожелавшие остаться неизвестными.

Над алтарем храма, говорят, есть надпись: «Flos florum [46]— таковым явлюсь спустя триста лет». Ее закрыли, прибив поверх расписную доску, но из года в год, в один и тот же день, доска, оторвавшись, падает. В праздник Успения Пресвятой Девы.