Густав Майринк - Избранное: Романы, рассказы

Постепенно я настолько привык в ровному гудению, ставшему чем-то вроде шума в ушах, что ночью, когда оно внезапно сменялось тишиной, просыпался, словно от толчка.

Однажды фрау Аглая — должно быть, она куда-то спешила — выскочила из-за угла, зажимая уши от шума, и с разбегу налетела на меня, так что я выронил корзинку с яйцами, которую нес. Аглая всплеснула руками:

— Боже мой! Ах, голубчик, какая незадача! А всему виной отвратительное ремесло моего… моего кормильца… ах… и его подмастерьев! — добавила она, будто спохватившись.

«Так это станок гудит день-деньской в мастерской гробовщика», — сообразил я. О том, что никаких подмастерьев он не держит, да и все работники на «фабрике» — это он один и есть, я узнал позднее от самого Мучелькнауса.

А случилось это зимой, в темный бесснежный вечер, — я как раз зажигал фонарь и уже поднял шест, чтобы открыть заслонку, — меня вдруг тихонько окликнули:

— Господин Таубеншлаг, послушайте! — Я узнал мастера Мучелькнауса, он, в зеленом переднике и домашних шлепанцах, на которых блестела вышивка бисером — львиные головы, стоял у двери своей мастерской и знаками подзывал меня. — Господин Таубеншлаг, сделайте такое одолжение, пускай тут сегодня будет потемнее, ладно? — Заметив, что эта просьба привела меня в замешательство, хоть я и не решился спросить, в чем, собственно, дело, он пустился в объяснения: — Понимаете ли, я ни в коем разе не хотел бы совлечь вас с пути исполнения столь высокой службы, да тут вот какое дело… Доброму имени моей достопочтенной супруги, считай, конец, ежели кто узнает, на какую работу я подрядился. И с мечтами о блестящей будущности любезной моей дочери тоже будет покончено… Ни единой душе нельзя видеть того, что свершится сегодня ночью!

Я невольно попятился — очень уж не по себе делалось от странных речей гробовщика и его исказившегося, перепуганного лица.

— Стойте, стойте, господин Таубеншлаг! Ничего незаконного, ей-богу! Оно конечно, если выйдет история эта, с работой моей, наружу, только и останется мне в реке утопиться… Понимаете ли, я от одного, так сказать, клиента из столицы заказ получил… так сказать, э… дело попахивает от него, от заказа то есть… И сегодня ночью, когда весь мир подлунный будет объят сном, его тайно погрузят на телегу и увезут, заказ то есть… Охо-хо… гм-гм…

У меня точно камень с сердца свалился.

Я, конечно, так и не понял, о каком таком заказе толковал старик, но догадался, что дело наверняка совершенно невинное.

— Господин Мучелькнаус, я готов помочь вам при погрузке!

Гробовщик чуть не бросился мне на шею, но в тот же миг опять встревожился:

— А вы верно не проговоритесь? Да разрешают ли вам выходить по ночам? Вы же такой молоденький!

Я его успокоил:

— Господин барон, мой приемный отец, ничего не заметит.

Около полуночи меня тихонько позвали с улицы.

Я бесшумно спустился вниз; на углу, едва различимый в темноте, стоял большой фургон.

У лошадей копыта были обмотаны тряпками, чтобы не стучали. Рядом я увидел возницу, который довольно склабился, глядя, как старик выволакивал из своей мастерской очередную корзину, набитую круглыми деревянными крышками коричневого цвета и с круглой ручкой в центре.

Я сразу бросился помогать. Спустя полчаса нагруженный фургон, тяжело раскачиваясь из стороны в сторону, прокатил по деревянному мосту и вскоре пропал в ночном мраке.

Толком даже не отдышавшись, старик, невзирая на мои протесты, затащил меня к себе в мастерскую.

Круглый, добела выскобленный стол, на котором стояли кувшин с пивом и два стакана — причем один, блестевший тонкой гранью, видимо, был приготовлен для меня, — казалось, собрал весь неяркий свет от свисавшей с потолка жалкой керосиновой лампы, а вне этого светлого круга длинное помещение мастерской терялось во тьме. Лишь постепенно привыкнув к сумраку, я различил отдельные предметы.

Через все помещение от стены до стены проходил стальной вал, который днем вращало колесо водяной мельницы. А сейчас там устроились на ночлег куры.

С вала свисали вниз кожаные приводные ремни, показавшиеся мне похожими на петли на виселице. В углу стояла деревянная статуя святого Себастьяна, пронзенного стрелами. На каждой дремали куры.

Впритык к изголовью плохонького топчана, на котором, должно быть, почивал хозяин, стоял открытый гроб, а в нем спала семейка домашних кроликов, во сне они то и дело принимались возиться.

Единственным украшением мастерской служила картинка под стеклом и в золотой раме, окруженная вдобавок лавровым венком; на ней была изображена молодая женщина, застывшая в театральной позе, с опущенными глазами и приоткрытым ртом, совершенно нагая, лишь с фиговым листком, а тело у нее было белое как снег, словно художник, которому она позировала, облил натурщицу жидким мелом.

Господин Мучелькнаус слегка покраснел, заметив, что я остановился возле рисунка, и поспешил дать разъяснения:

— Это моя достопочтенная супруга в то время, когда она согласилась заключить нерушимый союз со мной. Она ведь была, — добавил он, покашливая, — мраморною нимфой. Да-да… Алоизия, ох, извиняемся, Аглая, Аглая, конечно! Моя почтенная супруга, ей, понимаете ли, досталась злая доля, ее родители, ныне почившие, нарекли ее по неразумию позорным именем Алоизия {227} , с коим дитя и вынули из крестильной купели… Но, господин Таубеншлаг, вы ведь — правда? — вы никому про это не скажете? Нельзя, никак нельзя — пострадает артистическая будущность моей любезной дочери! Охо-хо… да-да… — Он подвел меня к столу, с поклоном придвинул кресло, налил пива.

Гробовщик как будто не отдавал себе отчета, что перед ним зеленый юнец — мне было не больше четырнадцати лет, — и разговаривал со мной как со взрослым, как с человеком, который положением и образованностью значительно превосходит его самого.

Я было подумал, что он просто занимает меня беседой, но вскоре заметил, что в его тоне зазвучали робкие нотки, стоило мне только оглянуться на кроликов в гробу; и я сообразил, что старик стыдится скудной обстановки своей мастерской, вот и отвлекает меня разговорами.

Я постарался сидеть как можно спокойнее и не озираться с любопытством по сторонам.

А гробовщик говорил не умолкая и все больше волновался. На его впалых щеках выступили яркие пятна лихорадочного румянца.

И слушая его, я все ясней понимал, что он отчаянно старается в чем-то оправдаться… передо мной!

Я в то время был еще сущим ребенком, наивным и незрелым, да и попросту многого не понимал в рассказе гробовщика, я слушал со странным противоречивым чувством, слушал — и моим сердцем исподволь завладевал тихий, неизъяснимый страх.

Этот страх поселился в самой глубине моей души, и много позже, когда я стал взрослым, он всякий раз с новой силой охватывал меня, как только в памяти воскресала картина этой первой моей встречи с гробовщиком.