Густав Майринк - Избранное: Романы, рассказы

Кролики вдруг подняли шумную возню. Старик вздрогнул и пробормотал:

— Чтоб вам, похотливые твари!

Настала долгая пауза: сбившись, Мучелькнаус потерял нить рассказа. О моем присутствии он, похоже, напрочь забыл, глядел на меня, но видеть не видел.

Спустя некоторое время он встал, подошел к своему станку, накинул приводные ремни, запустил его.

— Офелия! Нет, нельзя, чтоб моя доченька умерла, — услышал я его бормотание, — буду работать, надо, надо работать, а то не исправит пьесу, и тогда…

Последние слова потонули в шуме машины.

Я молча выскользнул на улицу и поднялся в свою комнату.

Сложив ладони для молитвы, перед тем как заснуть, я, сам не зная почему, попросил у Господа милости к Офелии.

Той ночью я испытал нечто удивительное — люди сказали бы, что мне приснился сон, ибо все, что происходит с человеком, когда спит его тело, в языке нашем обозначается лишь этим не слишком вразумительным понятием.

Как всегда, прежде чем заснуть, я сложил ладони, чтобы, как говорил барон, «левое возложить на правое».

Лишь постепенно, на протяжении лет набираясь опыта, я понял, для чего необходимо это положение рук. Может быть, и какой-то другой жест наших рук служит той же цели, если он сопровождается мыслью: «Теперь твое тело связано».

С самого первого дня в доме барона я, ложась спать, непременно совершал это действие и, проснувшись утром, чувствовал, что во сне прошел большой путь по некой дороге, и всякий раз у меня точно камень сваливался с сердца, когда, открыв глаза, я видел, что лежу в постели раздетый и разутый, а не в пыльных башмаках, как раньше, в приюте, и не надо трястись от страха — никто меня не побьет. Однако днем мне ни разу не удалось вспомнить, в каких краях я бродил во сне. Лишь теперь с моих глаз упала повязка.

Вероятно, странные речи гробовщика, да и его манера — он разговаривал со мной как со взрослым человеком, — послужили скрытой причиной того, что пробудилось мое «я», доселе дремавшее, а может быть, это «Кристофер» пробудился, обрел зрение и слух.

Мне снилось — таким было начало, — что я похоронен живым и не могу пошевелить ни рукой, ни ногой; но потом я несколько раз вдохнул глубоко, как только мог, и моя грудь расширилась, крышка гроба отскочила, я встал и зашагал по пустынной белой дороге, ощущая перед этой дорогой страх еще больший, чем тот, что испытал я прежде, в гробу. Страшно было, потому что я знал — дороге этой нет конца. Я затосковал по гробу, откуда еще недавно с таким трудом вырвался, и вдруг увидел — вот же он, стоит впереди, перегородив дорогу.

Гроб был мягким на ощупь, как плоть, у него были руки и ноги, казалось, это мертвое тело. Укладываясь в это вместилище, я обнаружил, что у меня нет тени, а мгновением позже увидел, что и тела у меня нет. Поднес руку к глазам — глаз тоже не было, хотел разглядеть свои руки — пропали и они. Крышка гроба начала опускаться, и в этот миг я осознал, что когда я шел по белой дороге, то и размышлял и чувствовал в точности как древний, хоть и не сломленный невзгодами старец. Но тут крышка опустилась, и странное впечатление рассеялось, подобно улетучивающемуся водяному пару, оставив осадок — близорукие, туповатые суждения, каких обыкновенно полным-полно в голове у незрелого юнца, еще не освоившегося в жизни, а именно таким был я в то время.

На крышке гроба отчетливо щелкнул замок — тут я проснулся.

Вернее, подумал, что проснулся.

Было темно, но, вдохнув одуряющий аромат бузины, лившийся в окно, я почувствовал, что от земли уже поднимается легкое дуновение утра, а значит, надо не мешкая идти в город гасить фонари. Я взял шест и в темноте спустился по лестнице. Управившись со своими обязанностями, я перешел по деревянному мосту на дальний берег и поднялся на гору; все здесь, каждый камень, было мне знакомо, однако я не мог припомнить, чтобы когда-нибудь бывал на этой горе.

Горные цветы, белоснежная пушица и душистая лаванда, там и сям пестрели на альпийских лугах, влажных от росы, густо-зеленых под сумрачным, серым небом.

Вдруг небо вдали разверзлось — живительная кровь алой зари хлынула в облака.

Сверкающие синие жуки и большие слепни с прозрачными, как бы стеклянными крыльями, громко жужжа, поднялись над землей, как будто их пробудило беззвучное волшебное слово, и застыли в воздухе на высоте моего роста; все они до единого смотрели в сторону восходящего солнца.

Видя, чувствуя и осознавая этот безмолвный величественный молебен всей земной твари, я ощутил трепет в самой потаенной глубине души.

Я повернул назад и зашагал к городу. Впереди бежала по земле моя тень, огромная, неотторжимая от моего тела.

Тень — узы, привязавшие нас к земле, черный призрак, порожденный нашей плотской оболочкой; едва лишь коснется ее луч света, он напоминает нам о бренности тела!

Ослепительным светом были залиты улицы, когда я входил в город.

Дети шумной гурьбой бежали в школу. Я удивился — почему никто не распевает: «Таубен-шлаг, Таубен-шлаг…»

Неужели не видят меня? Значит, я так изменился, что меня не узнают? Ах, да я же и раньше был для них чужаком… Эта мысль вдруг поразила и даже испугала меня. Ведь я никогда не был ребенком, не был таким, как они! Даже в сиротском приюте, когда был совсем маленьким. Я ведь и играть не умел. В детских играх участвовало, да и то лишь чисто механически, только мое тело, игра никогда не приносила мне радости. Я древний старец, молодо только мое тело! Должно быть, и гробовщик вчера почувствовал во мне что-то старческое, потому и разговаривал со мной как со взрослым!

Я вздрогнул от страха: вчера была зимняя ночь, почему же сейчас летнее утро? Значит, все — сон и я — лунатик? Поднял глаза — фонари не горели. Но кто же их погасил, если не я?! А если я, то, значит, в то время я был человеком из плоти и крови? Наверное, я уже умер и не во сне, а наяву лежал в гробу!

Я решил проверить свою догадку и спросил первого попавшегося мальчугана: «Ты меня узнаешь?» Не ответив, он прошел сквозь меня, как сквозь пустоту.

«Выходит, умер, — подумал я совершенно равнодушно и вспомнил о своих обязанностях: — Отнесу-ка шест домой, потом ведь не успеть — истлею». Я поднялся наверх, в комнату барона.

Входя, я нечаянно выронил шест. Он с грохотом повалился на пол.

Мой приемный отец — он, как обычно, сидел в кресле с высокой спинкой — обернулся на шум:

— A-а, это ты, наконец-то!

Я обрадовался: раз он меня видит, значит, я не умер, конечно не умер!

Выглядел он как обычно и одет был в сюртук со старомодным темно-лиловым жабо, который любил носить по праздничным дням, но сегодня я подметил в бароне что-то неуловимо странное. Может быть, его зоб… Нет. Не вырос и не уменьшился.