Густав Майринк - Избранное: Романы, рассказы

А потусторонний мир не менее реален (или «нереален», — добавил барон как бы размышляя вслух), чем земной. Это две половины единого целого и составляют его только вместе. Ты же знаешь сказание о мече Зигфрида {230} . Он разломился надвое, хитрый карлик Альберих не смог сковать куски, а не смог потому, что был он земной тварью. Зигфрид же — смог.

Меч Зигфрида — символ двух миров. Как соединить их, чтобы получилось единое целое, — тайна, которую необходимо постичь, если хочешь стать рыцарем.

Потусторонний мир даже более реален, чем мир земной. Эти два мира — зеркальные отражения друг друга, нет, вернее будет сказать по-иному: земной мир есть отражение потустороннего, именно так, не наоборот. То, что в потустороннем мире находится справа, — барон указал на свой зоб, — здесь, на земле, — слева.

Понял ли ты?

Ты видел там моего двойника. О чем он рассказывал тебе, я лишь сейчас услышал от тебя; то, о чем шла речь тогда, не было знанием моего двойника и тем более моим, это было твое знание!

Да, да, мой мальчик, не удивляйся. Это было твое знание. А вернее, — он ласково взъерошил мне волосы, — знание… Кристофера, твоего внутреннего «я»! Все, что бы ни сказал я, смертный, тебе, смертному, исходит из уст смертного и внемлется слухом смертного, канет в забвение; лишь беседа с самим собой может чему-то научить… И то, что ты считал беседой с моим двойником, тоже было беседой с собой… Любые речи человека сообщают нам слишком мало и слишком много. То, что говорится преждевременно, будет недостаточным, а что говорят слишком поздно, будет избыточным, но и в том и в другом случае слова произносятся в то время, когда душа твоя спит. Так-то, мой мальчик. — Он снова повернулся к письменному столу. — А теперь иди-ка оденься. Или ты намерен весь день ходить в ночной рубашке?

Воспоминания былого, мои драгоценные сокровища, хранимые в водных глубинах минувшего… Я поднимаю их на свет, ибо пробил их час и нашлась рука, покорная моей воле, готовая записывать. Слово за словом выстраиваются на листе, я внимаю их повести, и кажется — слова превращаются в искрометные каменья, скользят меж моих пальцев, я нежно перебираю их, и прошлое предстает здесь и сейчас.

Все они словно светятся, и тусклые, и сверкающие ярким блеском, и темные, и светлые; я вглядываюсь в них с безмятежной улыбкой, ведь я навеки «избавлен мечом и телом».

Но есть среди моих сокровищ диамант особенный, при виде которого меня охватывает трепет.

Им невозможно играть, как другими, сладкая дурманящая власть матери-земли излучается из его сердцевины, и лучи эти метят прямо мне в сердце.

Он подобен александриту, что сверкает зелеными искрами при свете дня, но вдруг вспыхивает пурпуром, если вглядишься в глубину драгоценного кристалла тихой ночной порой.

С ним, с этой каплей застывшей крови сердца, я не расстаюсь никогда, хоть и страшна мысль, что кристалл, согретый моей любовью, снова станет горячей кровью и обожжет меня своим жаром.

И потому воспоминание о времени, слившемся для меня в едином звуке — имени Офелия, о короткой весне и долгой осени, это воспоминание я как бы запаял в стеклянном шаре, и в нем за прозрачной преградой заключен юноша, более не дитя, но еще не муж, — тот, кем был я когда-то.

За пропускающим свет стеклом я вижу себя, однако там словно мелькают картинки ярмарочного волшебного фонаря, и колдовство их уже не имеет надо мною власти.

Картины встают предо мной, оживают за стеклянной преградой, меняются и угасают, и я, навек простившийся с ними повествователь, опишу все, как вижу сейчас.

Во всем городе окна настежь, подоконники алы от гераней, белый, живой, благоуханный убор из весенних свечек-цветов украсил каштаны вдоль берегов реки.

Теплый недвижный воздух под голубым безоблачным небом. Желтые лимонницы и разноцветные мотыльки порхают над лугами, словно пестрое конфетти, подхваченное ветерком.

Светлыми ночами на сверкающих лунным серебром крышах горят кошачьи глаза, в тишине раздаются страстные любовные вопли, мяуканье и шипенье котов.

Я сижу на лестничных перилах и прислушиваюсь к голосам, которые доносятся из открытого окна в четвертом этаже соседнего дома; задернутые гардины скрывают происходящее в комнате, но голоса слышны — басовитый, патетичный мужской, я его ненавижу, и тихий, боязливый девичий голосок; разговор они ведут странный, мне непонятный.

— «Бы-ы-ыть или не бы-ы-ыть {231} , тако-ов вопро-о-с… В твоих молитвах, нимф-ф-фа, все-е, чем я греш-шен, помяни!»

В ответ чуть слышно:

— «Мой принц, как поживали вы все эти дни?»

— «Ступай в монастырь!!»

Я сгораю от любопытства — что дальше? Но тут мужской голос начинает невнятно и сбивчиво тараторить, словно его обладатель не человек, а часовой механизм, в котором сорвалась пружина; мне удается разобрать лишь отдельные и потому бессмысленные фразы:

— «К чему тебе плодить грешников?.. Сам я скорее честен… Если ты выйдешь замуж, то вот какое проклятие я тебе дам в приданое: будь ты целомудренна, как лед, чиста, как снег… или… выходи замуж за дурака… и поскорее. Прощай».

Девичий голосок робко отвечает:

— «О, что за гордый ум сражен!.. О силы небесные, исцелите его!»

Голоса умолкают, кто-то вяло хлопает в ладоши. Затем надолго, наверное на полчаса, повисает мертвая тишина, из окна тянет жирным жареным мясом, да изредка вылетает из-за гардин дымящийся изжеванный окурок сигары, ударяется, рассыпая искры, в нашу стену и падает вниз на булыжники.

Целыми днями я сижу на лестнице, уставясь на то окно.

Стоит лишь шевельнуться занавескам в том окне, мое сердце колотится в радости и страхе — не Офелия ли подошла к окну? А вдруг и правда она? Может, тогда надо перестать прятаться?

Утром я сорвал красную розу — осмелюсь ли я бросить ее в то окно? Ведь, наверное, надо при этом что-то сказать? Но что?

Впрочем, до этого не дошло.

Роза, стиснутая в моей горячей руке, уже начала вянуть, а там, напротив, по-прежнему все было словно вымершим. Только пахло теперь не жарким, а кофе.

Но наконец-то! Женская ручка отодвинула занавеску. На мгновение у меня закружилась голова, потом, вмиг решившись, я бросил розу в открытое окно.

Тихий возглас изумления… Там, у окна, — фрау Аглая!

Спрятаться не успеть — она меня заметила. Чувствую, как холодеет лицо, — теперь все будет раскрыто!

Но судьбе было угодно иное. Фрау Мучелькнаус умильно улыбнулась, возложила розу на высокий постамент своей груди и стыдливо опустила очи долу; потом же подняла одушевленный взор и обнаружила, что цветок бросил всего-навсего я, и тут лицо у нее малость перекосилось. Однако в знак благодарности она склонила голову и осклабилась приветливо, хоть и кисло.