Густав Майринк - Избранное: Романы, рассказы

Чем больше постигал я, взрослея, гнусность довлеющего человеку земного бытия, тем ярче оживало в моей памяти все, о чем говорил гробовщик той ночью, и представало в пронзительной наготе и ясности, а сами воспоминания становились мучительными, как ночной кошмар, когда я прослеживал связи того, о чем он говорил, с событиями, которые произошли несколько позже; я размышлял о злосчастной судьбе Мучелькнауса, и мое сердце наполнялось непроглядным мраком, окутывавшим больную душу гробовщика, когда я вновь ощущал чудовищный диссонанс между жутковатой комичностью всей его фигуры и восторженной, однако глубоко трогательной жертвенностью, обернувшейся поклонением ложному идеалу, который, подобно блуждающему болотному огоньку, заманил старика в трясину с таким коварством, какого не измыслил бы и сам Сатана.

Но в ту ночь мне, мальчишке, его рассказ представлялся исповедью безумца, исповедью, которая, без сомнения, не предназначалась для моих ушей, однако я не мог не слушать — подавив мою волю, чья-то незримая рука удерживала меня на месте, ибо кому-то нужно было, чтобы отрава проникла в мою кровь.

Внезапно я вдруг почувствовал себя дряхлым и бессильным стариком — настолько я поддался влиянию безумца, не сознававшего, что перед ним незрелый подросток, а не его сверстник или даже человек более преклонных лет.

— Да, да, она была великой, знаменитой артисткой, моя Аглая! — вот так он начал. — О чем в нашем жалком захолустье никто и не догадывается. Она не хочет, чтобы об этом узнали! Понимаете ли, господин Таубеншлаг, не выразить мне, что я хочу сказать. Я ведь и писать-то не умею. Но вы ведь никому не проговоритесь, правда? И о том, раньше-то, ох, ну про эти крышки… Знаю, как написать только одно слово. — Он достал из кармана мелок и начертил прямо на столе. — Одно слово — «Офелия». А читать и вовсе не обучен. Я, понимаете ли, уж не взыщите за грубость, — он наклонился ко мне и прошептал с таинственным видом: — недоумок я, дурачок. Понимаете ли, батюшка мой уж больно строгонек был… Я в малолетстве поджег раз столярный клейстер, так за эту провинность посадил он меня в гроб металлический, как раз сработанный, да и запер на целые сутки, пригрозивши похоронить заживо. Я-то, ясно дело, поверил, в гробу несколько часов протомился, а со страху показались мне они вечностью, долгой-предолгой вечностью в адском пекле, думал, конца муке не будет, потому как ни рукой, ни ногой было не пошевелить, вздохнуть и то едва мог. Со страху так зубы стискивал, что нижние резцы расшатались да и выпали… И что на меня нашло — клейстер поджигать? — продолжал он еще тише. — Вытащили меня из гроба — оказалось, я в уме-то и повредился. И дар речи потерял. Через десять лет только понемногу опять говорить выучился. Но правда ведь вы никому не скажете, господин Таубеншлаг? Если узнают люди про мой позор, то, считай, кончено с артистической будущностью моей любезной дочери! Охо-хо… да-да… Потом батюшка мой навек переселился в сады райские, похоронили его в помянутом металлическом гробу, а мне оставил он мастерскую и кое-какой капиталец, батюшка вдовцом умер… И тут в утешение мне, потому как я думал — помру с горя, оплакивая безвозвратную потерю, — небесное провидение послало под мой кров ангела — господина главного режиссерщика Париса. Не знаете господина артиста? Он приходит через день, учит мою любезную дочь разыгрывать театр. Имя у него, как у древнего бога грецкого, вот и выходит, что провидение снизошло к нему еще во младенчестве. Охо-хо… да-да… Супруга моя, госпожа Мучелькнаус в ту пору была девственна. Охо-хо… то бишь не то я сказать хотел: в девушках она ходила… Да-да… И господин Парис вывел ее на артистическую стезю. Стала она мраморною нимфой в одном театре нашей столицы… секретном театре… Да-да…

По тому, каким сбивчивым, то и дело прерывавшимся был рассказ Мучелькнауса, я понял, что его воспоминания то меркли, то снова разгорались. В его сознании словно сменялись прилив и отлив. «Верно, он так и не оправился после той страшной пытки в металлическом гробу, — догадался я. — Он и теперь словно заживо погребенный».

— Получил я, значится, мастерскую в наследство, и тут явился ко мне в дом господин Парис, поведал, что прославленная беломраморная нимфа Аглая видела меня на похоронах родителя моего преставившегося, будучи проездом в нашем городе… Охо-хо… Узрев меня, рыдавшего над отчим гробом, она рекла, — Мучелькнаус вдруг вскочил и патетически продекламировал, уставясь в одну точку вытаращенными блекло-голубыми глазками, словно ему предстали огненные письмена: «Желаю стать опорой в жизни этому скромному мужу, его вовеки негасимым светом во тьме. Желаю принести ему дитя, чья жизнь да будет всецело посвящена искусству. Я научу мое дитя видеть возвышенное, пусть даже ради этой цели сердце мое зачахнет в пустыне серых будней! Прощай, искусство! Прощай, слава! Прощай, ристалище сценического мастерства! Аглая уходит от вас и никогда не вернется!» Да-да… Охо-хо… — Он потер лоб и медленно опустился на свое место; казалось, его память внезапно угасла. — Охо-хо… Господин главный режиссерщик испускал громогласные рыдания и рвал на себе волосы. Вечером, то есть когда мы втроем сели за свадебный стол… И все-то кричал: «Мой театр обречен, если я лишусь Аглаи! О горе мне, горе! Я погиб!» Да-да… Тысяча гульденов чистой монетой, я заставил его принять эти деньги, чтобы не остался он совсем без гроша за душой, ну да… растеклись, ясно дело, быстро, быстрее не бывает. Охо-хо… Тут он приуныл. Только с недавних пор вроде немножко приободрился, потому как открыл у любезной моей дочери талант великой грамматической актрисы. Да-да… Не иначе он к ней по наследству перешел от матушки. Что же, иных деток муза прямо в колыбельке залавливает… Офелия! Офелия! — Старик вдруг в неистовом восторге принялся трясти меня за плечо. — О, знаете ли вы, господин Таубеншлаг, ведь Офелия, мое дитя, — это дитя, дарованное мне милостью Божией! Господин Парис, когда приходит сюда, в мастерскую, получать плату за уроки, всегда говорит: «Должно быть, сам великий бог Вестал {228} при сем присутствовал, когда вами, дорогой Мучелькнаус, было зачато сие дитя!» Офелия, — он снова перешел на шепот, — только это — тайна, как и все прочее, о чем я раньше-то… ну о крышках тех, Охо-хо… Офелия появилась на свет через шесть месяцев после свадьбы нашей с Аглаей… Да-да… Обыкновенно-то девять месяцев чадам потребно… да-да… А что ж тут удивительного! Ведь уже ее матушка родилась под звездой королевского величия… О-хо-хо… Просто скатилась она… В смысле звезда. Моя почтенная супруга не хочет, чтобы про то знали, но вам, господин Таубеншлаг, вам ведь я могу довериться? Знайте же, она, можно сказать, взошла на королевский трон! И кабы не я, — как подумаешь, так прямо слезы наворачиваются, — кабы не я, разъезжала бы нынче в экипаже, запряженном четверкой белых коней. Из-за меня она так низко опустилась… О-хо-хо… А с троном, — он клятвенно воздел руку, — клянусь честью и спасением души, не лгу! С троном ведь что вышло? Господин главный режиссерщик Парис в юные лета — это его собственные слова — был великим взвизги… визгирем у арапского султана в Белграде. Обучал для его величества султана высочайший гарем… Да-да… И моя почтенная супруга Аглая по причине особых талантов продвинулась и стала на ихних балах вместо первой дамы, у них в Аравии эту даму называли Марья-Тереза {229} , а для его величества она, моя почтенная супруга то есть, была морганатической половиной, левой, так сказать. Тут его величество убиты были, а господин Парис и моя почтенная супруга бежали, ночью переправились через Нил… Да-да… Потом, ну это вы уже знаете, она стала мраморною нимфой. В секретном театре, завел у себя господин Парис такой вот театр. Пока не покинула высокие сферы искусства. Господин Парис также ушел из театра и живет нынче лишь одним — обучением любезной дочери моей Офелии. Охо-хо… «Мы все должны жить лишь ради нее!» — вот как он говорит! И ваш, говорит, святой долг, господин Мучелькнаус, сделать все, что в ваших силах, дабы артистическая карьера Офелии не оборвалась, едва начавшись, по причине денежной нужды. Теперь вы понимаете, господин Таубеншлаг, почему я не чураюсь кой-каких малоприличных заказов, уж вы знаете, о чем я! На гробах-то разве заработаешь? Маловато мрут нынче. Да-да… на уроки театрального искусства я еще мог бы наскрести, но уж больно много заломил профессор Гамлет, на весь мир знаменитый писатель американский. Вексель пришлось ему выдать, вот и тружусь теперь, чтобы долг-то отдать. Охо-хо… Профессор Гамлет, он, понимаете ли, молочный брат господина Париса, и как прослышал о великом таланте Офелии, так сразу сочинил для нее пьесу. Называется «Король Датский». Там, в пьесе-то, наследный принц хочет жениться на моей доченьке, но ее величество королева, матушка принца, не велит, и потому один путь Офелии — в воду… — Старик замолчал и вдруг крикнул во весь голос: — Моя Офелия — да чтоб в воду! Как услышал я о том, прямо сердце в груди чуть не разорвалось. Нет, нет! Нет! Нельзя, чтобы моя Офелия, свет моих очей, моя жизнь, утопилась! Пусть даже понарошку, в пьесе театральной! Охо-хо… Повалился я в ноги господину Парису, на коленях ползал, покуда не упросил написать профессору Гамлету письмо. И господин профессор обещал устроить так, чтобы моя доченька все же стала женой наследного принца и не бросилась в воду, но обещал с условием, что я выдам ему вексель. Господин Парис бумагу ту написал, а я вместо подписи три крестика поставил. Вам, господин Таубеншлаг, может смешно кажется, ведь пьеса театральная — не то что жизнь. Но штука-то в чем? В пьесе моя Офелия тоже Офелией зовется! Понимаете, господин Таубеншлаг, я, конечно, и правда малость придурковат, что да, то да, а все-таки думаю: что, если моя Офелия по-настоящему утопится? Неспроста же господин Парис говорит, мол, искусство сильнее жизни. Что, если она и правда бросится в воду?! А со мной-то что тогда станется? Тогда лучше было бы мне задохнуться в том железном гробу…