Густав Майринк - Избранное: Романы, рассказы

По деревянному мосту с высоким, в человеческий рост, частоколом по обоим краям, — грубо отесанные бурые бревна вздрагивают, когда проезжают телеги, запряженные волами, — можно перейти на другой берег, лесистый, с песчаными обрывами над самой водой. Поднявшись на плоскую крышу нашего дома, еще дальше в той стороне видишь луга в туманной дымке, горы, которые словно парят, повиснув над землей, и клубящиеся облака, протянувшиеся белой горной грядой у края земли.

Посреди города возвышается длинное здание вроде старинной крепости, сегодня, впрочем, оно изнывает без дела под палящими лучами, от которых огнем горят безвекие глаза окон.

На мощенной булыжником безлюдной рыночной площади, словно игрушки, брошенные детьми великанов, над грудами пустых корзин торчат зонтики торговцев, а меж камней пробивается трава.

Зато в воскресные дни, когда от каменных стен барочной ратуши пышет жаром, даже у меня наверху бывает слышен духовой оркестр, звуки музыки, подхваченные легким прохладным ветерком, поднимаются над землей, они все громче, и вдруг распахнулись ворота «Почтового трактира Флетцингера» — чинно шествует к храму свадебная процессия, все гости в старинных ярких нарядах, парни с пестрыми лентами на шляпах несут венки, впереди важно выступают дети, а далеко обогнав всех, ловкий, как ящерка, несмотря на свои костыли, скачет калека, крохотного росточка мальчуган, — он, кажется, едва не спятил от радости, словно весь праздник устроили для него одного;

[667]

меж тем все прочие шагают степенно, преисполнясь торжественности.

В тот первый вечер в доме барона, когда я уже лег, дверь вдруг открылась и вошел мой приемный отец; на меня опять напал смутный страх — неужели он решил исполнить свою угрозу и сейчас привяжет меня?

Но он сказал:

— Сейчас я научу тебя молиться. Никто ведь не понимает, как надо молиться. Надо молиться не словами, а руками. Молитва словесная — то же попрошайничанье. Попрошайничать нельзя. Твой дух и без слов знает, в чем твоя надоба. Когда человек соединяет свои ладони, левое и правое в нем образуют единую цепь. А это значит — связано тело человека, и из пальцев, обращенных кверху, изойдет пламя. Такова тайна молитвы, о которой не сказано ни в одной Книге.

Той ночью я снова странствовал, но впервые проснулся утром неодетым и без покрытых пылью башмаков, как бывало ньше.

От нашего дома начинается улица, ее название — Беккерцайле — сохранила моя память. Дом наш крайний и стоит особняком.

С трех сторон из его окон открывается вид на город и реку, а с четвертой стороны проходит проулок, очень узкий и тесный — высунувшись из окна, что на лестнице, можно дотянуться до стены дома на противоположной стороне.

Названия у проулка нет, ведь это всего-навсего щель между домами, но второго такого, должно быть, не найти на всем белом свете — он соединяет два левых берега одной реки, в самом узком месте пересекая полуостров, на котором мы живем, с трех сторон окруженный водой.

Ранним утром, когда я иду гасить фонари, в доме напротив нашего открывается дверь и чья-то рука прямо в реку метелкой сметает желтые древесные стружки. Потом они, за полчаса проплыв вокруг всего городка, достигнут плотины, до которой от нашего дома шагов пятьдесят, а там попрощаются и вместе с шумящей рекой исчезнут по ту сторону плотины.

На доме, что стоит против нашего, на углу проулка и Беккерцайле, есть вывеска:

«Фабрика последних упокоений, заправляемая Адонисом Мучелькнаусом».

Когда-то раньше на вывеске было написано другое: «Токарь и гробовщик» — в дождливые дни доска намокает и старая надпись проступает еще довольно отчетливо.

По воскресеньям господин Мучелькнаус, его супруга Аглая и дочь Офелия ходят в церковь, там у них места в первом ряду. Вернее, в первом ряду сидят фрау и фройляйн. У господина Мучелькнауса место в третьем ряду, крайнее. Под резной деревянной фигурой пророка Ионы, где совсем темно.

Какими смешными и все же какими печальными предстают картины прошлого сегодня, спустя многие годы!

Фрау Мучелькнаус в церкви неизменно одета в черные шелестящие шелка, алый цвет бархата, в который переплетен ее молитвенник, пронзителен, как возглас «Аллилуйя!». Вот она идет в храм, переступая ножками в изящных прюнелевых ботинках, старательно обходит лужи и с благопристойностью чуть приподнимает подол; частая сеточка лиловатых жилок, заметная на ее щеках даже под слоем розовой пудры, выдает почтенный возраст; бровки тщательно подведены, однако взгляд, в иное время столь бойкий, скромно опущен, ибо не подобает женщине смущать людей греховной прелестью в час, когда колокол созывает всех честных христиан в храм Божий.

На Офелии свободное платье в греческом стиле, в мягких, струящихся на плечи пепельных локонах блестит золотой обруч, и всякий раз, когда я ее видел, чело ее украшал миртовый веночек.

Она идет не спеша, ровной, плавной поступью настоящей королевы.

Сердце мое и сегодня начинает биться, едва лишь вспомню Офелию. Идя к службе, она всегда опускала на лицо вуаль — лишь много времени спустя я увидел ее печальные большие глаза, темные, что так удивительно и необычно при белокурых волосах.

Господин Мучелькнаус в воскресном черном сюртуке, длинном, будто навырост; он всегда держится чуть позади обеих дам, если же забудется и вылезет вперед со своего места, фрау Аглая шепотом его одергивает:

— Полшага назад, Адонис!

У него длинное угрюмое лицо с запавшими щеками, редкая рыжеватая бородка и острый, как птичий клюв, нос, лоб же вдавленный, а на лысом яйцевидном черепе венчик точно молью траченных волос, можно подумать, будто он зачем-то пробил головой расползшийся от ветхости кусок меха и забыл отряхнуться.

В цилиндр — в торжественных случаях господин Мучелькнаус носит цилиндр, — приходится подкладывать вату, не то шляпа съедет на нос. По будням господина Мучелькнауса не увидишь. Он ест и спит в своей мастерской на первом этаже. Жена и дочь живут на четвертом, занимая несколько комнат.

С тех пор как барон усыновил меня, прошло года три или четыре, лишь тогда я узнал, что фрау Аглая с дочерью и гробовщик — одна семья, а не узнал бы, так никогда бы и не подумал.

В узком проулке между двумя домами с рассвета до поздней ночи стоит монотонное гудение, словно где-то в земных недрах, ни на миг не умолкая, жужжит рой гигантских шмелей; в безветренные дни этот тихий одуряющий гул поднимается и к нам, наверх. Поначалу он меня раздражал, я беспокойно прислушивался, отвлекаясь от уроков, но почему-то не сообразил, что можно ведь просто спросить, откуда шум. Да это и понятно — мы не доискиваемся до причин явлений, которые постоянно сопровождают нашу жизнь; они нас не интересуют, мы привыкаем к ним, какими бы удивительными, в сущности, они ни были. Только вздрогнув от неожиданности, человек ощущает любопытство — или в страхе бежит прочь.