Густав Майринк - Избранное: Романы, рассказы

Вытянув шею, она приблизила ко мне лицо, и в ее волосах подрагивали запутавшиеся пятнистые черно-лиловые языки цветущего бирманского бульбофиллюма, словно нашептывая ей на ушко про какие-то новые, неслыханные грехи. Тогда я вдруг понял, что за такую женщину можно отдать душу.

Русский возлюбленный стоял перед ней на коленях. Он тоже не проронил ни слова.

Празднество было экзотическим, как сами орхидеи, то и дело удивляя новыми неожиданностями. Из-за портьеры вдруг появился негр и поднес яшмовую вазу, полную блестящих болонских слезок. Я увидел, как Мерседес с улыбкой что-то сказала своему русскому поклоннику, и увидел, как он, взяв одну болонскую слезку, зажал ее в губах и, подержав так, протянул своей возлюбленной.

В этот миг из темной гущи спутанной листвы стремительно вытянулась вперед гигантская орхидея — демонский лик с плотоядной алчной пастью без подбородка — одни только переливчато-блестящие глаза и отверстый сизоватый зев. Страшный лик растения подрагивал на стебле; он весь дрожал от зловещего смеха, уставясь на руки Мерседес. У меня замерло сердце, словно душа заглянула в бездонную пропасть.

Вы верите, что орхидеи могут мыслить? В тот миг я почувствовал, что могут, почувствовал, как чувствуют ясновидящие, что эти фантастические цветы ликовали, радуясь за свою повелительницу. Она, эта креолка с чувственными алыми губами, с лицом, к цвету которого примешивался чуть заметный зеленоватый оттенок, с волосами цвета мертвой меди, была царицей орхидей. Нет, нет! Орхидеи — не цветы, а сатанинские твари. Эти создания, как улитки, выставляют наружу только рожки, только щупальца своего скрытого тела, притворяются, будто у них есть глаза, губы, языки, ослепляя нас вихрем умопомрачительных красок, который мешает разглядеть затаившуюся в царстве теней смертоносную гадину.

Опьяненные одуряющим ароматом, мы наконец воротились в зал.

Русский юноша крикнул нам вслед прощальные слова. Воистину прощальные, потому что смерть уже стерегла у него за плечами. На другой день взрыв котла разорвал его в клочья.

Прошло несколько месяцев, и вот его брат стал возлюбленным прекрасной Мерседес. Он был замкнутый, высокомерный человек, избегавший всяческого общения. Парочка поселилась на вилле возле городских ворот, затворясь там от всех знакомцев, целиком отдавшись безумной, страстной любви.

Тот, кто, как я, видел, как они в сумерках гуляют по парку, прижавшись друг к другу и беседуя почти шепотом, отрешенные, не замечающие ничего вокруг, тот понимал, что эти два существа охвачены всесильной страстью, несвойственной нашей крови.

И вдруг неожиданно пришла весть о том, что Иван тоже погиб от несчастного случая при полете на воздушном шаре, предпринятом ни с того ни с сего, загадочным образом выпав из гондолы.

Всем нам казалось, что Мерседес не переживет этого удара.

Несколько недель спустя, весною, она проехала мимо меня в открытой коляске. Ничто в невозмутимых чертах ее лица не выдавало пережитого горя. Мне показалось, будто это проехала египетская бронзовая статуя, сидящая с вытянутыми на коленях руками, а не живая женщина. Даже во сне меня потом преследовало это впечатление: каменная статуя Мемнона {29} , само олицетворение нечеловеческого спокойствия, глядя перед собой пустыми глазами, едет в современном экипаже в лучах утренней зари все вперед и вперед сквозь сиреневую мглу и клубы тумана, направляясь навстречу солнцу. Длинные тени от колес и коней, необычайно вытянутые, бледно лиловея, скакали по влажной от росы дороге в свете занимающегося утра.

Потом я долгое время путешествовал, посмотрел мир и повидал много удивительных картин, но мало какая произвела на меня столь сильное впечатление. Иные краски и формы служат душе материалом, из которой она творит свои сны наяву. Звяканье канализационной решетки в ночной час под ногой, всплеск весла, порыв благоуханного ветра, резкие очертания красной крыши, капли дождя, упавшие на ладонь, — все это зачастую становится тем волшебным словом, по которому в памяти всплывают такие картины во всей полноте ощущений. В этой памяти чувства слышится печальный звук, словно кто-то тронул струны арфы.

Я воротился домой и узнал, что Тонио сделался преемником русского возлюбленного Мерседес. Застал его оглушенным любовью, скованным по рукам и ногам узами сердца и чувственности, как некогда его предшественник. Я часто видел Мерседес и разговаривал с ней: той же безудержной любовью была захвачена и она. Порой я вновь ощущал на себе ее изучающий взгляд.

Как в ту орхидейную ночь.

Иногда мы с Тонио встречались у нашего общего друга Мануэля. Однажды я встретил его там сидящим у окна, это был сломленный человек. Лицо его было искажено мукой.

Мануэль молча отвел меня в сторону.

Странную историю поведал он мне торопливым шепотом: Мерседес — сатанистка, ведьма!.. Тонио догадался об этом по обнаруженным у нее письмам и рукописям. Два ее русских поклонника были убиты ею с помощью магических сил воображения, с помощью болонских слезок.

Позже я прочел эту рукопись. Как сказано там, жертва гибнет, растерзанная на клочья тотчас же, как только болонская слезинка, побывавшая в его устах и подаренная им в знак пылкой любви, разбивается в церкви во время мессы.

И какая же страшная, внезапная кончина унесла жизнь Ивана и его брата!

Мы поняли, почему Тонио оцепенел в отчаянии. Даже если смерть под воздействием колдовских чар объяснялась случайной причиной, какие же демонические бездны любовного чувства приоткрывала она в этой женщине! Чувства, настолько нездешние и непостижимые, что мы, обыкновенные люди, проваливаемся с нашими представлениями словно в зыбучий песок, попытавшись высветить понятиями разума ужасную загадку этой изъеденной раком души!

Все трое мы тогда так и просидели полночи, прислушиваясь, как тикают и точат время старинные часы, и я напрасно пытался отыскать в своем уме, в сердце слова утешения, исторгнуть их из горла; а взгляд Тонио был неотрывно прикован к моим губам: он ждал той лжи, которая заглушила бы его муку.

И вот Мануэль за спиной у меня решился и уже открыл рот, чтобы заговорить, — я почувствовал это не оборачиваясь. Вот сейчас, сейчас он скажет! Раздалось покашливание, скрипнул подвинутый стул, и вновь тишина, время тянется бесконечно. Мы почувствовали, как ложь слепыми шагами двинулась через комнату, неуверенно, ощупью прокладывая себе дорогу вдоль стен, словно неодушевленный призрак без головы.

Наконец послышались слова — лживые слова — точно вялые листья:

— Может быть… может быть… она любит тебя по-другому, чем… чем бывает у всех.

Мертвая тишина. Мы сидели затаив дыхание: только бы ложь не умерла — она колеблется на хлипких ногах и вот-вот рухнет. Еще хотя бы секунду!