Густав Майринк - Избранное: Романы, рассказы

Я оглянулся и обнаружил источник этих звуков — забившийся в подворотню, похоже прятавшийся от гробовщика, жирный плешивый старик с лавровым венком на лбу. Он прикрывал лицо рукой, а в другой руке держал церковную кружку для пожертвований. А рядом в черном шелковом платье, накрашенная так, что не сразу узнаешь… фрау Аглая! Конечно, он, актер Парис, кто же еще! Нос сливой, привычный глядеть в рюмку, заплывшие жиром, едва различимые глаза-щелки… Собирал пожертвования паломников, а фрау Аглая усердно помогала. Я заметил, что время от времени она вдруг втягивала голову в плечи, с опаской поглядывая в сторону своего бывшего мужа, похоже, боялась, что Мучелькнаус ее увидит, а потом опять принималась за дело — что-то шептала стоявшим вокруг, и люди, не сводя глаз со статуи Мадонны, шарили в карманах, и монеты со звоном падали в жестяную кружку.

При виде этой парочки все во мне закипело от злости, я устремил на комедианта негодующий взгляд, и тут наши глаза встретились: у актера отвисла челюсть, физиономия сделалась землисто-серой, он меня узнал. От ужаса чуть не выронил свою кружку.

Я с отвращением отвел взгляд.

— Она пошевелилась! Заговорила! Пресвятая Дева, моли Бога о душах наших! — В толпе вдруг послышался шепот, прерывистый, сдавленный шепот охваченных ужасом людей. — Заговорила! С ним, с ним заговорила! Смотрите, смотрите! Склонила голову! — бормотали дрожащие губы. — Смотрите, смотрите, опять! — неслось от одного к другому.

Казалось, вот-вот взовьется над толпой единый пронзительный вопль из сотен глоток, страшное напряжение разрядится, но люди застыли, точно в столбняке, лишь кое-где помертвевшие губы все лепетали:

— Моли Бога о душах наших!

Мне стало страшно, напряжение грозило взрывом, но ничего не произошло, наоборот, все опустили головы, толпа стала как бы ниже, они хотели пасть на колени, но в подобной тесноте об этом нечего было и думать. Многие стояли, закрыв глаза, были в обмороке, но не падали, зажатые точно в тисках; они, с мертвенно-бледными лицами, походили на мертвецов, которые покинули могилы и в окружении живых людей дожидаются чуда воскресения. Воздух будто отяжелел, сгустился, напитавшись магнетическими силами, при каждом вздохе, казалось, чьи-то невидимые руки сдавливают горло. Меня вдруг затрясло, как в лихорадке, дрожь пронизывала до мозга костей, я поспешно вцепился в какой-то подоконник, не то сорвался бы вниз, прямо в толпу.

Но все-таки я все хорошо видел. Мучелькнаус говорил без остановки, его губы быстро шевелились, а на изможденном лице, которое заливал свет утренней зари, казалось, играл юношеский румянец. Поговорив, старик внезапно замолкал, словно услышав чей-то оклик, весь подавался вперед, не сводя пристального взгляда со статуи и даже рот раскрыв, — так он старался что-то понять. И вдруг лицо его светлело, глаза начинали сиять, он что-то торопливо шептал в ответ, в радостном волнении воздевая руки, и опять прислушивался.

Когда он, подавшись вперед, напряженно прислушивался, в толпе всякий раз проносился захлебывающийся, еле внятный уже не шепот — хрип:

— Смотрите! Смотрите! Ожила! Вот, вот! Кивнула!

Но протиснуться вперед никто не пытался — наоборот, толпа всякий раз испуганно подавалась назад, люди отшатывались, будто в лицо им ударял ветер.

Я жадно следил за изменявшимся выражением лица Мучелькнауса, надеялся по губам что-нибудь прочесть. В глубине души я все ждал, не знаю почему, что угадаю или расслышу имя Офелии. Но всякий раз, произнеся длинную фразу, которую я не мог разобрать, старик завершал ее словом, которое, несомненно, было именем Мария.

И вдруг я замер, будто пораженный громом, — так и есть, статуя с улыбкой склонила голову!

Не только статуя: тень на светлом песке — тоже!

Я попытался убедить себя, что мне померещилось: загляделся на старика, который все кивал, вот и привиделось, будто статуя ожила, — безуспешно!

Твердо решив не поддаваться иллюзии и сохранить ясность мыслей, я отвернулся, потом опять взглянул на статую — она говорила! Говорила, склонившись к старику! Теперь уж сомнений не было!

«Будь начеку!» — да, я твердил и твердил про себя предостережение Офелии, но все было напрасно. Напрасно и в сердце я почувствовал: нечто, не имеющее зримого облика, столь дорогое мне, нечто, в чем, я знаю, заключена вечная близость моей нежно любимой Офелии, бьется изо всех сил, пытается совершить невозможное, явиться во плоти, чтобы, раскинув живые руки, заслонить меня! Все напрасно! Мощный магнетический вихрь закружил меня, мгновенно сломив мою волю, вся религиозность, все благочестие, воспринятое моей душой еще в детстве, все, что было унаследовано моей кровью, но лежало мертвым грузом, воспрянуло в каждой моей клетке, буря духа объяла тело и пыталась согнуть мои колени: «…падши поклонишься мне» {254} .

«Это Медуза», — услышал я голос разума, но в ту же минуту почувствовал — разум бессилен, об эту твердыню он разобьется. Мне осталось единственное, последнее прибежище: «Не противься злому!» {255} Я перестал сопротивляться и в тот же миг сорвался в бездну абсолютного безволия. Телесные силы меня покинули: пальцы, вцепившиеся в подоконник, безвольно разжались, и я упал в толпу, на плечи и головы людей.

Как я очутился у дверей своего дома, не помню. Подробности невероятных происшествий обычно ускользают от нашего внимания или же начисто забываются.

Не иначе я точно гусеница прополз прямо по головам паломников!

В конце концов я пришел в себя в нише у наших дверей, но не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, так плотно стиснула меня толпа. Статуя отсюда была не видна, я очутился вне сферы действия колдовских чар, пронизывавшие толпу магнетические токи меня не достигали.

— Во храм! — раздался чей-то призыв, по-моему, это был голос старика. — Во храм!

— Во храм! Все во храм! — Брошенный в толпу клич полетел вдоль проулка. — Сама Пречистая повелела!

Голоса слились в единый ликующий вопль, разрядивший напряжение.

Чары сгинули, толпа мелкими шажками, пятясь, медленно двинулась по проулку, словно гигантское тысяченогое чудище, которое осторожно вытягивает голову из петли.

Наконец прошли последние; кольцом окружив старика Мучелькнауса, они отрывали клочки от его рясы, успев уже так ее общипать, что нагота чудотворца едва была прикрыта; паломники прикладывались к «чудотворным» обрывкам и бережно прятали эти святые реликвии.

Когда никого вокруг не осталось, я, ступая по растоптанным цветам, увязая по щиколотку в этой рыхлой массе, прошел в сад к бузинному дереву.

Хотелось еще раз, я отчетливо чувствовал — последний, посетить тот уголок, где упокоились бренные останки моей возлюбленной.