Густав Майринк - Избранное: Романы, рассказы

— А что же тот увечный, жив? — спросил я.

— Нет! И вот ведь что удивительно: и часа не прошло после его чудесного воскресения, тут смерть его во второй раз настигла. Посмотреть на чудо сбежалась толпа, крик поднялся, шум, какая-то лошадь в упряжке испугалась и понесла, помчалась по рыночной площади, все врассыпную, а несчастный-то прямо под колеса попал, хребет ему перешибло…

Капеллан с воодушевлением рассказывал и о многих других удивительных чудесах и исцелениях. Весть о явлении Богородицы старому гробовщику быстрее ветра облетела всю округу, хоть и немало вызвала насмешек у так называемой просвещенной публики. Вскоре в народе сложили легенды и наконец стали поклоняться бузинному дереву как чудотворной святыне.

Сотни больных исцелились, приложившись к чудесному древу, тысячи маловеров, втайне предавшихся сомнению, покаялись и укрепились в вере.

Эти рассказы я слушал довольно рассеянно, думая о другом — я словно через лупу разглядел сцепленные друг с другом крохотные и все же беспредельно могущественные шестеренки, направляющие ход событий во всей Вселенной. Калека, в один и тот же час чудесным образом возвращенный к жизни и опять отданный во власть смерти… Не есть ли эта история самое явное подтверждение того, что несчастным играла слепая, сама увечная, однако поразительно могущественная незримая сила? А странные речи гробовщика! На первый взгляд донельзя противоречивые и наивные, но если проникнуть в суть, в них открывается неисчерпаемая мудрость. Каким на удивление простым способом старик ускользнул из расставленных Медузой сетей, отвернулся от коварных блуждающих огоньков спиритизма! Офелия, идеал, которому он посвятил всю свою жизнь без остатка, явилась ему милосердной Мадонной, частицей его души, его собственным порождением и стократно вознаградила его за все принесенные жертвы; она творит чудеса, преисполняет светом, возвышает его душу, предстает его глазам в образе Пречистой Девы! Чистота сердца — вот он, путь к высшему бытию, и она же дарует силы, спасающие душу. Живая, обретшая зримый образ вера старика, словно некий духовный флюид, проницает бессловесные растения — коснувшись бузинного дерева, исцеляются больные… Однако далеко не все ясно, остались тайны, о которых я мог лишь гадать. Почему именно там, в месте, где упокоились бренные останки Офелии, бьет источник чудотворной силы? Почему дерево, которое я посадил, чувствуя в душе, что вношу малую лепту в процветание жизни на земле, почему именно оно было избрано, чтобы стать средоточием чудесного? Безусловно, превращение Офелии в Пречистую Деву произошло в согласии с теми же магическими законами, действие которых я уже видел однажды на спиритическом сеансе. Но если так, — размышлял я, — где же смертоносная сила Медузы? Неужели высшая мудрость в том, что Сатана и Бог, разрушение и созидание, едины и в этом заключена истина всех истин и парадокс всех парадоксов?

— Скажите, ваше преподобие, считаете ли вы возможным, исходя из догматов Католической Церкви, что дьявол способен явиться в образе святого или даже Иисуса, Девы Марии?

Капеллан уставился на меня, в испуге вытаращив глаза, и вдруг зажал руками уши и взмолился:

— Кристофер, опомнитесь! Это дух вашего отца наущает вас задавать такие вопросы! Не смущайте мою душу! Я старик, мне не вынести таких потрясений. Дайте мне спокойно умереть, неколебимо веруя в Божественную природу чудес, которые я сподобился видеть воочию! Нет, говорю я вам, нет, нет и еще раз нет! Пусть дьявол рядится в какие угодно одежды — на священные образы Пресвятой Девы и Сына Божия он не покусится!

Я только кивнул: печать молчания лежала на моих устах, как было уже на спиритическом сеансе, когда тайно от всех я услышал глумливые речи Медузы: «Скажи им все, что ты знаешь!» «О да, — подумал я убежденно, — нам нужен великий вождь, который сумеет открыть людям истину, однако так, чтобы тех, кто ее услышит, не поразила она насмерть. Если такой пророк не грядет, религия останется лишь заживо погребенным калекой».

На другое утро меня разбудил колокольный звон. И тут же откуда-то с улицы донеслось отдаленное пение — многоголосый хор, в котором слышалась едва сдерживаемая сила и страстность, голоса приближались:

— «Радуйся Благодатная! Господь с Тобою, благословенна Ты между женами!..» {253}

Стены дома пронизал гул, будто даже камни ожили и загудели, вторя песнопениям.

«Прежде в нашем проулке не смолкало гудение станка в мастерской гробовщика, но теперь настал отдых от тяжких трудов и в стенах словно проснулось эхо того гудения — хвала и слава Божьей Матери», — подумал я, спускаясь по лестнице.

Я стоял в дверях, а мимо по узкому проулку протискивалась толпа: празднично одетые люди с огромными охапками цветов, и впереди всех шел старик Мучелькнаус.

— «Пресвятая Дева, непрестанно моли Бога о душах наших…»

— «Слава Тебе, Владычица Милосердная!»

Мучелькнаус шел с непокрытой головой, босиком, в рясе странствующего монаха, некогда белой, теперь же сплошь усеянной заплатами и потрепанной, двигался он как-то неуверенно, чуть ли не ощупью, будто слепец.

На мгновение его взгляд задержался на моем лице, но в глазах Мучелькнауса не промелькнуло даже тени воспоминания, он не узнал меня, его зрачки были неподвижны, словно он смотрел сквозь меня и сквозь стены куда-то далеко, в иной мир.

Мне показалось, что шел он как бы не по своей воле — его словно влекла незримая сила, но вот он медленно приблизился к чугунной ограде садика, отпер калитку и, войдя, встал перед статуей Марии.

Я уже шел в толпе. Люди робко и почтительно следовали за чудотворцем и благоговейно остановились перед оградой. Пение постепенно стихало, но в едва слышных теперь звуках все больше и больше, казалось, нарастало возбуждение. Вскоре уже не голоса — бессловесные вибрирующие токи пронизывали воздух; над толпой словно повисла грозовая туча.

Чтобы ничего не упустить, я взобрался на какой-то выступ, отсюда все было хорошо видно.

Старик по-прежнему стоял перед статуей. Он, казалось, оцепенел, ни разу даже не шелохнулся, и мне вдруг сделалось страшно при мысли: какая из этих статуй оживет первой? Снова меня охватил уже знакомый мне безотчетный ужас, тот же, что я испытал на спиритическом сеансе, и, как тогда, в моем сердце раздался голос Офелии:

— Будь начеку!

В эту минуту я увидел, что седая борода Мучелькнауса затряслась, губы шевельнулись — я понял, он что-то сказал статуе. В толпе за моей спиной разом все смолкло, настала мертвая тишина, не доносилось даже тихого пения, которое прежде было слышно в дальнем конце проулка, где тоже теснились люди. Тишину нарушало лишь то и дело раздававшееся позвякивание.