Густав Майринк - Избранное: Романы, рассказы

Влечение пола — ярем колесницы Медузы, который мы обречены влачить.

Все мы, твои праотцы, были женаты, но не изведали исс тинного супружества. Ты не женился, но ты сопряженный с женой муж, поэтому кровь твоя охладела, тогда как нас томил ее жар. Понял ли ты, Кристофер, о чем я говорю?

Я вскочил и крепко сжал руку отца, его засветившийся радостью взгляд сказал мне: да, понял!

Наступил праздник Успения Марии, в этот день тридцать два года тому назад меня, младенца, подобрали на паперти нашего храма.

Ночью вдруг, как в те дни, когда я лежал в горячке после свидания с Офелией в лодке на реке, где-то в доме раздался стук открываемой двери; прислушавшись, я узнал шаги отца, он поднялся по лестнице и вошел в свою комнату.

Откуда-то донесся запах горящих свечей и тлеющих лавровых листьев.

Прошло довольно много времени, как вдруг отец негромко окликнул меня.

Я бегом бросился на зов, внезапно меня охватило сильное беспокойство, а увидев мертвенно-бледное лицо отца с резкими глубокими тенями, я понял: настал его последний час.

Отец был на ногах, но стоял прислонившись к стене, чтобы не упасть.

Вид его был столь необычен, что я даже усомнился: правда ли это он, не предстал ли мне опять кто-то другой?

На плечах его была длинная, ниспадавшая до полу мантия, перепоясанная золотой цепью, а на ней висел меч.

Я догадался, что за мантией и мечом отец и спускался в какой-то из нижних покоев нашего дома. Стол в комнате был накрыт белоснежной льняной скатертью, но ничего, кроме горящих свечей в серебряных подсвечниках и курильницы, на нем не было.

Отец боролся с удушьем, дыхание с хрипом вырывалось из его груди, вдруг он пошатнулся, я бросился, хотел поддержать, но он отстранил меня, властно подняв руку:

— Слышишь, Кристофер? Они идут!

Я прислушался — мертвая тишина.

— Видишь ли растворившуюся дверь, Кристофер?

Я оглянулся — закрытую дверь увидели мои глаза…

И снова отец пошатнулся, ноги его подкосились, но он устоял, и вдруг в его глазах появился странный, еще не виданный мной блеск!

— Кристофер! — воскликнул он голосом мощным, звучным, как колокол, заставившим меня вздрогнуть. — Кристофер! Моя миссия окончена. Я воспитывал и оберегал тебя, как было мне назначено. Теперь подойди! Ты должен узнать наш тайный знак. — Он взял мою руку и особым образом переплел свои пальцы с моими. — Вот так же, — сказал он тихо, и я услышал, что его дыхание снова стало прерывистым, — соединены друг с другом звенья великой незримой цепи. Вне этой цепи ты вряд ли чего-то достигнешь, если же станешь одним из ее звеньев, не будет тебе преград ни в чем, ибо силы нашего ордена смогут поддержать тебя даже в отдаленнейших пределах Вселенной. Слушай внимательно! Какой бы образ ни встретился тебе в царстве магии, будь настороже. Тайные силы обладают способностью принимать всевозможные формы, они могут явиться даже под видом магистра нашего ордена. Чтобы обмануть тебя, они, конечно, попытаются использовать знак, который я тебе показал, да только ничего не выйдет, потому что они сразу станут видимыми. Если же вздумают включиться в нашу цепь и при этом остаться незримыми, то в тот же миг обратятся в пыль, рассеются на атомы. Хорошенько запомни этот знак! — Он снова показал мне переплетение пальцев. — Если явится фантом из иного мира и даже если ты поверишь, что это я, твой отец, потребуй — пусть даст тебе знак! Опасностям в мире магии несть числа…

Последние слова отец прохрипел, взгляд его померк, голова поникла.

И разом оборвалось его дыхание. Я обхватил его, бережно уложил на кровать и до рассвета бодрствовал у смертного одра, держа правую руку отца, переплетя наши пальцы тем особым способом, которому он меня научил.

На его столе я увидел записку: «Пусть мое тело похоронят в этом плаще и в гроб положат этот меч. Я хочу лежать в земле рядом с моей дорогой покойной женой. Заупокойную пусть отслужит капеллан. Не ради меня, ибо я жив, но ради своего душевного спокойствия. Он был мне верным, заботливым другом».

Взяв в руки, я внимательно рассмотрел меч. Он был из гематита, или красного железняка, который в народе называют кровавиком, из него часто делают перстни с печаткой. Меч был, вероятно, восточной работы и очень древний. Красноватая тусклая рукоять была выполнена с величайшим искусством и представляла собой верхнюю часть человеческой фигурки. Отставленные под углом руки служили гардой, лицо же было старческое и, несомненно, монгольское, с длинной, очень редкой бородой. Такие лица нередко мы видим на изображениях китайских святых. На голове старца была диковинная шапка с наушниками. Бедра фигурки, лишь намеченные гравировкой, переходили в сверкающий острый клинок. Весь меч был отлит или выкован из одного куска металла.

Сжав рукоять этого меча, я испытал странное, удивительное чувство, в меня словно потекли жизненные токи.

С благоговейным страхом я положил меч возле отца.

«Может быть, это один из тех мечей, — подумал я, — которые, по преданию, в незапамятные времена служили тем, кто совершал „избавление от меча“».

{250}

Минули месяцы.

Недобрая молва обо мне давно стихла, жители города, похоже, не узнают меня, принимая за пришлого человека, это потому, что мы с отцом очень долго жили как два анахорета в своем убежище под самой крышей, не имея никаких дел с другими людьми.

Когда я мысленно возвращаюсь в те времена, мне с трудом верится, что я и правда провел юность и годы возмужания в четырех стенах, без какого-либо соприкосновения с внешним миром.

Как бы то ни было, я все-таки должен был ходить в город, покупать, скажем, одежду и обувь, белье и тому подобное. Если так, должно быть, мое внутреннее омертвение в то время было столь глубоко, что мелочи повседневной жизни промелькнули в моем сознании, не оставив заметного следа.

На другой день после смерти отца я будто впервые в жизни, так мне показалось, вышел утром из дома, чтобы подготовить все необходимое для погребения, и не поверил своим глазам — город было не узнать. Садик у реки теперь окружала чугунная решетка, а за ее прутьями я увидел большой куст бузины, выросший из той веточки, которую я когда-то воткнул в землю возле скамьи. Сама скамья исчезла, там, где она стояла, на мраморном пьедестале возвышалась позолоченная статуя Божьей Матери, сверху донизу увешанная венками из цветов.

Чем были вызваны перемены, я не понимал, но то, что на месте упокоения моей Офелии появилась статуя Пресвятой Девы, взволновало меня глубоко, как истинное чудо.

Встретившись с капелланом, я насилу его узнал — так изменился он за эти годы. Отец, пока был жив, изредка посещал своего друга и всякий раз передавал мне от него приветы, но сам я вот уже много лет капеллана не видел.